Граница за Берлином
Шрифт:
— Сейчас же схожу и позвоню.
— Ну, а что решили на собрании о земле?
— Эх, земля, земля! — произнес старик с горечью. — Кругом земля, а земли нет. И так-то ее мало, да и той как следует пользоваться не приходится… Клевер решили убирать и землю отдать хозяевам свободную, а рожь и другие культуры придется ждать до осени… Не губить же все это добро! — кричал Редер, будто я возразил ему. — Посмотрели бы вы, какое это было собрание! Наверно, с самого потопа такого спора не было.
— Но к переговорам-то с бургомистром из Либедорфа вы готовы?
— Конечно,
Еще до восхода солнца меня разбудил дежурный по заставе сержант Жизенский, бывший в неочередном наряде, и сообщил, что со мною хочет видеться какой-то человек. Наскоро умывшись и одевшись, я пригласил к себе этого человека.
Вошел скромно одетый юноша, ладно сложенный, лет двадцати — двадцати двух и предъявил документы. Это был посланник полицейского управления. Во время вчерашнего допроса Шмерке назвал своим местом жительства большой рабочий поселок, расположенный на пути к городу. Место жительства подтверждалось и паспортом Шмерке.
Поэтому договорились так. Шмерке отпускаем на свободу. Следом за ним отправляется полицейский в гражданской форме. В деревне же, куда шел Шмерке, должны ждать еще двое полицейских, которые и проследят дальнейший его путь до остановки. Я рассказал полицейскому о случае с собакой и на всякий случай передал записку, найденную в ошейнике.
Пока он ходил договариваться по телефону о том, чтобы выслали встречных, я вызвал Шмерке. Заспанный и помятый, он явился в сопровождении Жизенского и так же, как и вчера, сначала покосился на артиллерийский прицел, который лежал на старом месте, потом задержанный подчеркнуто вежливо раскланялся:
— Доброе утро, герр лейтенант! — причем, первые два слова были произнесены по-русски, хотя и не очень правильно.
— О, доброе утро, господин Шмерке! Вы, оказывается, говорите на нашем языке! Почему же вы раньше им не воспользовались? — произнес я по-русски.
Шмерке смотрел на меня непонимающим взглядом. Пришлось это же повторить по-немецки.
— К сожалению, могу только произнести эти два слова. Не больше.
— Ну, как вы у нас переночевали?
— Спасибо, господин лейтенант. Правда, не так уж мягко, зато спокойно: под охраной, — заулыбался он. — А вчера за день я прошел много километров и очень устал, так что спалось здорово.
— Значит, правду у нас говорят, что утро вечера мудренее. Теперь вы отдохнули и сможете легко дойти до дому.
— Вот ваш прицел. Возьмите его, но на другой раз не советую с ним попадаться. Если вам нужны линзы, возьмите их, но зачем же носить с собой весь прицел?
— Все равно я его выброшу: он мне ни к чему. Возьму только линзы…
Шмерке тут же попытался добыть одну из линз, но я остановил его и, еще раз посмотрев в паспорт, спросил:
— Значит, вы идете в Вейльроде?
— Да.
Я подал ему паспорт.
Шмерке сдержанно, с достоинством поклонился и, шурша плащом, четко отбивая шаги, направился к двери. Жизенский пошел проводить освобожденного, чтобы его не задержал часовой
За ним на почтительном расстоянии заковылял полицейский, сильно хромая и опираясь на палку. Через несколько минут Карпов, сопровождающий фрау Экерт, отправился по той же дороге. Они о чем-то оживленно разговаривали, хотя больше им приходилось объясняться жестами, потому что знания Карпова в немецком языке были довольно ограничены. Эта пара мало походила на конвойного и конвоируемого, они больше напоминали равноправных спутников. Такой конвой вселял некоторую тревогу, хотя в бдительности Карпова я не имел права сомневаться.
— Ну, этих всех отправили, — сказал вернувшийся Жизенский, — а из караульного передают, что там опять уже есть задержанные. — Он тяжело вздохнул. — Когда же все это кончится?
— Не скоро. Думаю, не раньше, чем ты демобилизуешься.
— Да я — ничего, только надоело целыми днями вертеться, как на иголках… Хоть бы служить в Союзе, — признался он.
— Кто же с этим будет спорить. Но служба есть служба. И тут иногда собственный язык может оказаться врагом.
— Я уж понял, товарищ лейтенант, мне вчера Чумаков целую лекцию прочитал.
Вошел Фролов и доложил, что меня просят явиться на первый пост, к караульному помещению: там приехал английский офицер и требует командира. Фролов был бледен после бессонной ночи, и легкий пушок на верхней его губе оттенялся сильнее, придавая всему его лицу еще большую худобу.
— Вы устали, Фролов?
— Да, очень устал, товарищ лейтенант, — признался Фролов, — вторые сутки пошли…
— Крепись — скоро смена.
Часто солдаты отдыхали меньше положенного: людей не хватало.
Через несколько минут я уже подъезжал к первому посту. За проволочным забором стоял военный легковой автомобиль, а около него расхаживал Чарльз Верн. Не успел я сойти с мотоцикла, как капитан, вскинув руку под козырек, бойко рапортовал, не отходя от проволочного забора:
— Господин лейтенант, мой командир приказал мне передать, что он желает встретиться с вами сегодня ровно в шестнадцать часов на участке вашего соседа справа.
Судя по подчеркнуто официальному тону, которым были произнесены эти слова, можно было подумать, что капитан забыл о предыдущей встрече и о своих дружеских словах. Я приветствовал его по-армейски. Капитан неожиданно рассмеялся и, крепко сжав мою руку, продолжал:
— На этом моя официальная миссия кончена. Правда, майор приказал мне «разговаривать с русскими покороче» и быстрее возвращаться, но уж раз выпал такой случай, думаю, что теперь мы поговорим по-настоящему, если никто не помешает… Да, — спохватился он, — вы не возражаете против времени встречи? Вас это устраивает?
— Вполне. Я хотел сегодня связаться с вами.
Мы сошли с дороги и уселись на край кювета.
— О чем бы вы хотели поговорить, господин капитан, что вас так волнует?