Граница за Берлином
Шрифт:
— О, волнует меня многое и, прежде всего, вот это. — Капитан достал из кармана смятую немецкую газету и ткнул пальцем в заголовок небольшой статьи. — Вот что меня волнует! Вы только почитайте.
В статье говорилось, что английские власти оказывают всяческую помощь немецкому населению. На днях рабочим Ганновера английское правительство прислало баржу картофеля.
— Ну, что ж тут особенного? — спросил я, возвращая газету.
— Конечно, ничего особенного, дорогой мой. Н-но… если бы это так и было на самом деле… Видите ли, эту газету
Я удивился такому признанию нежданного гостя. Но он, видимо, торопился и хотел, чтобы собеседник поскорее узнал, с кем имеет дело.
— Ловко состряпано.
— Где там к черту — ловко, когда у всех на виду сделали!.. Понимаете, я в прошлом топограф: всю жизнь копался с чертежами, старался как-нибудь не видеть всякой грязи и, хотя я видел и ложь, и кражи, но все это было ничто против того, что вижу сейчас.
Чарльз Верн говорил без умолку, все более распаляясь от собственной разоблачающей речи, а я молча слушал его.
Его маленькие очки в серебряной оправе тряслись на переносице, лицо порозовело от волнения, а губы сделались еще бледнее. Казалось, он забыл о моем присутствии.
— Я с охотой пошел на войну с фашизмом. Мы били фашистских молодчиков, а теперь они свободно разгуливают и, не стесняясь говорят, что скоро у них будет армия еще более могучая, чем была. И что странно: наши, кажется, готовы им помочь в этом. Ведь как это получается, — горячо продолжал Верн. — С врагами, бомбившими наш Лондон, нам предлагают дружбу, а с товарищами по оружию, с русскими, буквально заставляют враждовать… Впрочем, после случая с картофелем, меня уже не так просто удивить.
— Да, не так уж давно наши армии были дружественными.
— А знаете, ведь я в прошлый раз приезжал из-за того, что не мог молчать. Я, наверное, тогда казался смешным, как и теперь, не правда ли?
— В этом нет ничего смешного. Но почему вы устремились сюда?
— Куда же мне больше податься? Ведь у нас об этом и заикнуться нельзя. Когда я прочитал эту статью, то готов был выскочить на улицу и кричать, что все это ложь, черт побери!
Было ясно, что Чарльз Верн явился за тем, чтобы, как говорят, «отвести душу».
Он расспрашивал у меня, как управляется советское государство, какие существуют у нас учреждения, как живут служащие, рабочие, не преследуются ли верующие и о многом другом.
Я старался подробно отвечать на вопросы. Слушая меня, капитан задумался и, сняв очки, долго протирал их клетчатым платком, время от времени проверяя на свет и щуря серые глаза. Солнце поднялось уже высоко. Верн снял фуражку с высокой тульей, столь же тщательно протер вспотевший лоб, надел очки и тяжело вздохнул:
— Эх, если б я был молод, если б у меня не было семьи, — я знал бы тогда, что делать!
— Что же бы вы тогда сделали?
— Бежал бы! Вот прямо сейчас, плюнул бы на все и бежал бы… — Он взглянул на машину, вскочил на ноги и застыл
От деревни слышался глухой треск мотоцикла, рокочущего в густом, нагретом воздухе. Чарльз Верн торопливо подал мне руку и проворно юркнул между проволокой на ту сторону.
Обед был прерван телефонным звонком. В трубке звучал голос старшего лейтенанта Блашенко:
— Кто слушает? Грошев! Вот тебя-то мне и надо. Куда ты там запропал?.. Сорок минут на все размышления и к половине третьего, чтобы был у нас, иначе мой отъезд состоится без тебя.
— А позднее можно? Часам к пяти?
— Ну, ты, брат, смешишь: в четыре двадцать пять поезд уходит.
— Очень жаль, но на четыре часа назначена встреча с англичанами.
— Черт бы вас там побрал с вашими англичанами. Я же никого не приглашал, кроме Мартова, Коробова и тебя!
— Сам не приеду, а пильщика пришлю с Фроловым.
— Тьфу! — выругался Блашенко. — На кой мне черт пильщики, я же не нанимаю рабочих!
— Да не вам, а вашему Тольке! Игрушка такая.
— А-а-а, — протянул Блашенко, — тогда до свидания. — Он что-то еще проворчал и положил трубку.
Собрав скромную посылку, я отправил ее с Фроловым, а сам снова оседлал старый мотоцикл Редера и поехал к Чалову.
Асфальт, размякший от жары, шелестя уносился под колеса машины. Теплый встречный ветер ласково гладил лицо. С поля веяло запахом клевера и спеющей ржи. Я смотрел на дорогу, но виделись мне уральские и сибирские пейзажи. Отъезд Блашенко возбуждал все новые и новые мысли, о доме. Почему-то особенно затосковало сердце по березам.
Стоят эти белоствольные красавицы с зелеными кудрями, ласково шумят вершинами под вольным ветром, и тому, кто видит их каждый день, наверное, и в голову не приходит, что так можно тосковать по ним.
Как величественно стоят они на крутых берегах уральских рек и, склонившись над обрывом, смотрят в спокойную гладь реки, отражаясь в ней белыми стволами. Вечерами выходят на берег парни и девушки. Здесь и волейбол, и танцы, и песни. Хоть бы на вечер, на один час очутиться там…
Думались думы, мелькали перед глазами родные картины, а мотоцикл, между тем, катился и катился по пустынной дороге. Вдруг из воображаемой реки всплыл настоящий шлагбаум, полосатая стрела которого была полуопущена. Пришлось прижаться к баку, чтобы не задеть головой за стрелу.
…С капитаном Чаловым мы встретились на заставе. От него я узнал, что жители этой деревни решили поступить со своими посевами точно так же, как и в Блюменберге, иного выхода не было.
На линию отправились вместе. Ни мне, ни ему не приходилось участвовать в подобных переговорах, поэтому мы не имели представления о том, как и с чего начнется предстоящий разговор. Поехали на новом мотоцикле Чалова. Ехали молча, занятые своими мыслями. Вдруг Чалов хлопнул меня по коленке.
— Куда же нас несет?