Шрифт:
Annotation
Кое-что о лихих девяностых и плодах в середине зимы.
Глава 1
Граница
Глава 1
Зоя стоит за прилавком. Крытые ряды не отапливаются; холодно, как в девятом круге. Перед Зоей выложены половинки тыкв, морковь, мелкие апельсины. В банках перетертая с сахаром облепиха, рядом – свежие ягодки. В руке Зоя держит ломкие коробочки физалиса. Закликать
– Откуда это у вас посереди зимы?
– Вкусная облепиха-то?
Вкусная, конечно. Зоины щеки розовеют.
Рядом рубит свиную голову Леха. Леха хороший парень, но соседство с мясником немного нервирует Зою. «Оставь уши!» – кричит Лехе кто-то из постоянных покупателей. Тот хмыкает, кивает, отирает руки о забрызганный бурым передник.
– Облепиха! Свежая?
– Свежая, – отвечает Зоя.
– А физалис почем?
– Не продается.
Физалис нельзя продать, можно только подарить. Да и ни к чему это. Увидит покупатель, как физалис светится – может испугаться.
– Тогда облепихи грамм двести.
Зоя взвешивает, аккуратно расправляет влажные банкноты, добавляет к уже заработанным и перетягивает резинкой. Покупательница уходит, а Леха стучит по прилавку, привлекая внимание.
– Покурим?
Курят долго, оттягивая момент возвращения за прилавки. Леха задирает голову, выпускает в морозный воздух тонкую молочную струйку и вполголоса матерится.
– Ты чего?
– Не тем я занимаюсь, Бойцова, – Он всегда называет Зою по фамилии. Говорит, что так проще.
– В смысле? – Зоя глубоко затягивается, выдыхает, на миг Лехино лицо пропадает в густом дыму.
– Денег нет, будущего нет.
– Не начинай. Тут у всех так.
– У всех-не у всех, а я так больше не хочу. Может, я б тебе предложение сделал, Бойцова, будь у меня денег побольше. Свадьбу бы сыграли, детей завели.
– Ты пьяный, что ли?
– Дура, – смеется Леха.
А на следующий день не приходит на рынок. Рядом с оранжевым прилавком Зои пусто, серо и железно. Забытый топор воткнут в колоду, на поддонах грязные разводы. Торговля идет лучше: свиные головы и ножи не отпугивают мамаш с детьми и других чувствительных покупателей, но Зоя чувствует странную пустоту. Зря она вчера так.
– Тыква настоящая?
– Попробуйте.
Перочинный нож отхватывает от рыжей мякоти кусочек. Мужчина в пуховике нюхает, мнет, кивает головой.
– Беру.
– На здоровье, – желает Зоя, шурша упаковочной бумагой.
А за ним уже стоит другой покупатель.
Все лучшие решения – спонтанные. Зоя знает это, потому что у нее есть физалис. Выходи во тьму ночи или в туман, или в ливень, который стоит стеной, и физалис начнет светиться. Главное – не заглядывать после этого в глаза-облепихи. Опасно. Интуиция и свет подскажут, знание же слепо и беспокойно.
Темнеет на улице рано. День прибавляется, но неохотно, с зимней ленцой. Ночь Зое на руку. Она стоит в переулке, лицо скрыто колючим шерстяным шарфом, физалис трепещет от ветра. Вот-вот загорится скрытое в коробочке ядро.
– Ну же.
Физалис подчиняется. Луч разрезает синюю от снега пустоту, ведет через переход с навсегда застывшим красным человечком на светофоре, петляет между домами. Под сапожками хрустит. Совсем не страшно. Раз физалис светится, никому не суждено увидеть Зою.
Она запоминает дорогу, читает название улицы: «Краснооктябрьская», номер дома, номер квартиры. Проводит пальцем по дермантину, в который упирается луч. Кладет пакет у двери, на стену вешает листок на скотче: «Поправляйся». Пусть Леха думает, будто Зоя считает, что он приболел. Интуиция говорит обратное.
И Леха приходит, но не один. Молодые бритые наголо ребята в куртках из кожзама шествуют по рынку. «Все, – говорит соседка слева, с которой Зоя общается очень редко. – Докатилось и до нас». Зоя кивает. Видимо, и впрямь докатилось. А что поделать? Времена такие. Без заляпанного кровью передника Леха смотрится почти что модником. На руке поблескивают часы. Подходят ребята к каждому торговцу, голоса не повышают, но Зое и без того ведомо, что им нужно. Как это там в газетах пишут? Крыша? Глупое слово.
На свой прилавок Леха не смотрит. Отворачивается. Уши его краснеют, то ли от холода, то ли от стыда. Зоя прижимает физалис к груди.
– Откуда это у тебя облепиха в декабре? – спрашивает один из молодых рэкетиров.
– Своя.
– Ну раз своя, делиться будешь. А то время неспокойное нынче. Мы в обиду своих не дадим.
Зоя расправляет упаковочную бумагу, но парень смеется.
– Не облепихой делиться, красавица. Наваром.
– Оставь ее, – говорит вдруг Леха.
– Чего это?
– Я ее знаю. Нет у нее денег, да и вообще. Чудная она.
– Телка твоя, что ли? – Парень щурится. – То-то гляжу, так долго в этой дыре продержался. Ну, раз так...
Он кладет в рот облепишинку и идет дальше. Леха задерживается, словно хочет что-то сказать, но не находит слов, машет рукой и следует за другом. Зоя вздыхает. Легкие деньги только кажутся таковыми. Кто знает, чем расплатиться за них придется? Это пока никому в городке не до молодежи, вставшей на скользкую дорожку. Что будет через месяц? Год? Пять, десять лет? Надо бы взглянуть огненными глазами. Но страшно.
Родители живут в частном секторе. Дом у них большой, красивый, ухоженный. В детстве Зоя его очень любила, а выросла – стала бояться. Слишком много в доме случилось историй, а там, где истории, всегда призраки. Хрущевки в этом плане куда безопаснее.
Новый год с опасностью не ассоциируется. Мамина улыбка и прокуренный папин голос защищают от привидений. Тепло. На столе так же рыжо, как и на прилавке Зои. Дымится ароматная тыква, блестят бока грейпфрутов. Старенький телевизор хрипит и пестрит розово-серыми полосами. Беловласый президент оттягивает тяжелую часть поздравления: