Шрифт:
Annotation
Кое-что об изысканных кадаврах, пирожках в лавке при церкви и мамонтах.
Глава 1
Глыбь
Глава 1
– Ну что, вот и я!
– Привет, – буркнул Стас.
Но сестра так и стояла на пороге. Зашуршал закрывающимися дверями лифт.
– Проходи, Любаш, ты чего? – Оля положила на плечо Стаса подбородок, улыбнулась. – Я яишенку пожарила.
Стас отнес чемодан Любы в тетьленину
Люба зашла в комнату, плюхнулась на кровать и потянулась. Ее черная кофточка задралась, обнажив серебряный череп в пупке и свежие тату.
– Новая? – Стас ткнул пальцем в чернильную змейку, свившую гнездо на левом боку сестры. Люба взвизгнула.
– Щекотно! Полгода где-то.
– Давно не виделись.
– Это ты бирюк.
– Или ты увлекаешься сверх меры.
Люба помрачнела, встала, одернула кофточку, зажужжала молнией на чемодане.
– Пошли яичницу есть.
Оля уже разложила завтрак по тарелкам. Когда Люба поставила на стол бутылку вина, Оля всплеснула руками.
– С самого утра?
– Это суббота, детка, – оскалилась Люба. – Из тех суббот, когда ты посылаешь парня на хуй, будишь любимого братишку и заваливаешься в родовое гнездо, чтобы портить жизнь молодой семье, ячейке нашего социалистического общества. Да, я буду пить вино с утра!
– Под яичницу больше красное подходит, – сказал Стас. – Сухое. А ты руки не помыла.
– Извини, папочка.
Сестра сполоснула руки под кухонным краном, ушла в большую комнату и вернулась с бокалами – самыми красивыми из тех, что собирали еще в советские времена папа с тетей Леной.
– Пить будем, гулять будем!
– Мне не надо, – попросила Оля.
– Еще как надо. Где у вас тут штопор?
Чокнулись. Под белое яичница тоже шла хорошо. Разговорчивая, как всегда, Люба макала хлеб в желток и на все лады костерила посланного любовника. На памяти Стаса это был уже восьмой за четыре года, вся разница заключалась в том, что после первых семи возвращалась Люба к бывшему мужу. Бывшему – как раз после седьмого. Стас видел в этом числе некоторый символизм, отчасти злорадствовал: отношения с сестрой с детства строились на взаимных укусах – отчасти жалел: С Тохой очень приятно было выпивать. Золотой мужик, столько времени терпел измены и дьявольский Любкин характер. Вот она, любовь.
– А этот мудак привел ее прямо домой. Понимаешь, я не против левака, но, блядь, во-первых, мы с ним это не обсуждали, так что по дефолту палиться не следовало, а во-вторых, насколько деревянным нужно быть, чтобы привести ее, забыв, что я на больничном?!
– Ага, – поддакнул Стас. Оля молчала, вращая в руке почти полный бокал.
– Так что ушла я, потому что не могу жить с идиотом, а вовсе не из-за этой. Может, тройничок бы замутили даже. Но тройничок с дураком… бррр!
– Надолго к нам? – спросила Оля.
– Как сложится. А что?
– Просто спросила.
– Доля в квартире, если что, у меня есть. Маман озаботилась.
– И так бы не выгнал, – сказал Стас. – Не ссы.
– Слушай, а пошли в парк! Возьмем еще вина, посидим на нашей скамейке.
– Нет больше нашей скамейки.
– Как же так? – расстроилась Люба.
– Физически есть, а вот метафизически…
– Дурак! Еще один дурак!
Стас усмехнулся, допил вино, добавил и посмотрел на Олю. Та сидела, продолжая теребить бокал. Ее яичница давно застыла, но она не притронулась и к ней. Самка почувствовала угрозу своей территории. Своей гипотетической семье, гипотетическому детенышу. «Любаш, хочешь яишенку?»
Хотя что Оля вообще понимала?
На своей скамеечке в парке все же посидели. В воскресенье. Парк – очень гордое звание для скверика, некогда прилежавшего к городской усадьбе. В усадьбе жил купец, чью фамилию Стас забыл, но она точно была написана на табличке: «Историческая ценность: дом купца Такого-то, первая половина XIX века». Подростком Люба очень любила сочинять истории о том, как купец сжил со света свою молодую жену, и та стала привидением, навеки привязанным к дому и парку.
Оля в парк не пошла: «много дел по дому, а кто будет делать?»
Стас завернул бутылку пива в коричневую упаковочную бумагу, вытянул ноги, откинулся на спинку и блаженно закрыл глаза. На улице уже теплело, но в кожанке было все еще зябко. Люба так и вышла в кофточке. Полоска кожи между краем кофточки и джинсами притягивала взгляд. Темно-серые чешуйки дразнили. Что там, выше и ниже? Чем еще украсила свою кожу сестра?
– Чокнулись, – сказала Люба.
Две стыдливо скрытые бутылки боднули друг друга. Лет десять назад пить на лавочке можно было, не таясь. Целоваться – тоже. Стас ополовинил бутылку и вопросительно посмотрел на Любу.
– Что?
– Ты хотела поговорить без Оли, – сказал Стас. Он не ошибался. Они знали друг друга хорошо, слишком хорошо.
– Как у вас с ней?
Стас пожал плечами. Что он мог ответить? Скучно? Обыденно? Надежно? Дорого ли стоила надежность теперь?
– Плохо, да?
– Да не плохо, – огрызнулся Стас. – Никак. Чуть сложнее, чем яичница на завтрак, домашние дела и постылая работа.
– Значит, плохо, – заключила Люба.
– Не всем же быть остроумными и ветреными.
– И все же, таких немало.
– И все же, иногда ветреность убивает чувства, а остроумие бесит.
– И все же, ты обрадовался мне.
– Иди на хуй, – сказал Стас.
– У тебя еще остались наши кадавры на компе?
– На компе я теперь работаю.
– Это не ответ.
– Деньги зарабатываю, кручусь между заказчиками, чтобы в офис не ходить.
– Это не отве-ет, – пропела Люба.
– Остались.
– Поиграем вечером?
Стас допил пиво. Всего два раза приложился к бутылке – и все. То ли опыт, то ли черта, которую не стоило переходить. Он аккуратно расправил на коленях бумагу. Люба достала из сумки еще одну бутылку, сбила крышку о скамейку, и Стас спрятал этикетку. Сестра смотрела на него голодными блестящими глазами, ее полные губы полуоткрылись в ожидании ответа.