Гранит
Шрифт:
Теперь замолчал Громов. Потом перешел на шутливый тон:
— Ишь какой хитрый, — всыпьте... А как тебе, чертушка, всыпать, если переходящее знамя вручим? Ты пока сам себя как следует покритикуй. Понял?.. — И Громов повесил трубку.
«Значит, мое персональное дело рассматривать на партийном бюро все же не будут, — подумал Григоренко.— Наверняка Боровик отстоял. — Вспомнив о нем, Сергей Сергеевич покачал головой: — Эх, Боровик, Боровик... Надо же было тебе за лопату хвататься! В бетонщики захотелось! Личным примером... И вот результат... Скоро ли еще
Оксана Васильевна прошла мимо Любы, даже не взглянув на нее. Она решила выяснить, почему Сергей Сергеевич совсем ее не вызывает. Хотя у него, конечно, тяжелые дни после несчастного случая с теми ребятами, но все равно должен был бы встретиться с ней. Ведь любит же он ее! Мог бы, в конце концов, хотя бы позвонить!
— Добрый день, Сергей Сергеевич. Я к вам,— подняла она на Григоренко серые глаза, в которых словно вспыхнули голубые искорки.
— День добрый... Только вас, кажется, я не вызывал?
Оксана Васильевна сначала даже не поняла, что он ей сказал. Это было так неожиданно, что она растерялась.
Стояла и ждала неизвестно чего.
— Свои вопросы можете решить с главным инженером. Когда понадобитесь — я вас вызову.
— Вот как?.. Извините...
Оксана Васильевна побледнела. Она почувствовала, как сжалось сердце. Что произошло? Почему он так сух, официален? Почему не смотрит в глаза, а в голосе чувствуется даже раздражение? Неужели в секретаршу влюбился? Она смеялась, когда слышала такую болтовню, потому что знала, была уверена — он любит только ее, Оксану... Хотя все может статься. Поговаривают ведь, что Люба ночует у него на квартире. Конечно, нужно за дочкой присмотреть, ведь мать еще в больнице и должен же кто-то ему помочь. А она секретарь, работает вместе с ним... Младше его почти вдвое... Кому же, как не ей, и помочь?.. Однако помощь помощью, а любовь может прийти совсем неожиданно... По себе хорошо знает... Но если он и полюбил кого-нибудь, то разве это причина, чтобы не здороваться с нею, Оксаной, чтобы избегать встреч даже по работе?.. Нет, здесь что-то не так!..
— Сергей Сергеевич, что случилось? Вы, может быть, объясните мне? — Оксана Васильевна ждала, что он поднимет голову, посмотрит на нее, и она по глазам догадается о причине его неприязни.
Но Григоренко сидел, словно окаменев, устремив неподвижный взгляд в бумаги, беспорядочно разбросанные по столу.
Пауза затягивалась. Он не отвечал, не предлагал сесть. Оксана Васильевна стояла у дверей, готовая разрыдаться.
— Идите же! — произнес вдруг холодно Григоренко.
— Сергей Сергеевич!.. — тихо вскрикнула она.
— Идите, Оксана Васильевна, — повторил он глухо и добавил: — И прошу забыть все, что было между нами...
— Что произошло?
— Вы это знаете лучше меня.
Наконец-то он поднял голову и взглянул на нее. Но лучше бы не смотрел. Оксане Васильевне показалось, что его взгляд убивает, уничтожает. Такое в нем было презрение...
Поникшая, подавленная горем, так толком и не поняв, откуда такое свалилось на нее, Оксана Васильевна повернулась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Вид у нее был, наверное, ужасный. Оксана это поняла, когда взглянула на Любу. В глазах девушки светилась откровенная радость: ну что, мол, допрыгалась, добегалась, теперь получай... Всегда выдержанная, спокойная, Оксана Васильевна вспыхнула и, наклонившись, многозначительно, с вызовом прошептала:
— Так вот ты какая — тихо-оня!.. Добилась все-таки своего...
Не успела Люба и слова в ответ сказать, как Оксана Васильевна выпрямилась, гордо, как всегда, подняла голову и уверенной походкой пошла по коридору.
Когда за ней закрылась дверь, Люба вскочила с места и без стука ворвалась в директорский кабинет.
Григоренко поднял голову. Затуманенными глазами взглянул на секретаря.
— Что тебе, Люба? — спросил он тихо.
— Сергей Сергеевич, прошу вас... Скажите прямо... может, мне лучше на строительство...
— Что случилось, Любочка? С чего ты взяла?
— Если бы вы слышали, что сейчас сказала мне Оксана Васильевна! Если бы вы видели ее! Она... она...
Из глаз Любы брызнули слезы.
Григоренко через силу улыбнулся.
— Успокойся, Люба. Не обращай внимания. И кроме того... — он умолк.
— Что — кроме того? — всхлипнула Люба.
— Ну-у... Кроме того, я привык видеть тебя каждый день... Кроме того, ты прекрасный секретарь... Кроме того, я не знаю, кем тебя заменить... Видишь, сколько этих — «кроме того»!.. Так что иди — и спокойно работай. А на Оксану Васильевну не обращай внимания.
В голосе Сергея Сергеевича звучали такие мягкие, ласковые нотки, что Люба зарделась, вытерла глаза и молча вышла из кабинета.
Боль утихала и возвращалась снова. Вдруг глаза ослепила яркая вспышка, и тут же раздался невероятный грохот. А затем опять наступила тишина. Белошапка с трудом поднял тяжелые веки.
«Я — жив... Вот окно... вижу небо и солнце...» Остап снова закрыл глаза, вздохнул. Откуда-то, словно из другой комнаты, донесся голос:
— Остап, родной мой, любимый!..
Собравшись с силами, он чуть-чуть повернул голову и увидел знакомое лицо. Но кто это? Наконец он все-таки вспомнил.
— Зоя?.. Ты?..
— Я, мой милый! Я...
Глаза Зои наполнились слезами.
— Ты плачешь?
— Нет, не плачу.
— А где Лисяк? Что с ним?
— Здесь я, здесь... — отозвался тот.
Остап, превозмогая слабость, всмотрелся, и из тумана выплыли очертания второй кровати.
— Разве взрыва не было?
— «Телята» не взорвались. Только капсюль...— сказал Лисяк. — А патрон был пустой, болванка. Помнишь, я два патрона принес...
«Что это он такое говорит?» — никак не мог сообразить Остап.