Гравилет «Цесаревич» (сборник)
Шрифт:
— Ираклий Георгиевич, — не оборачиваясь к нам, она показала рукой вправо, вверх по течению реки Арагви, — а во-он там, за излучиной… какие-то руины, да?
— Развалины крепости Бебрисцихе. Там очень красиво, Станислава Соломоновна. И просто половодье столь любимого вами дрока, воздух медовый. Туда мы тоже обязательно съездим, но в другой раз. После обеда, или даже завтра.
— Вряд ли после обеда, — подал голос я, — Стася все-таки с дороги.
К Джвари мы заехали по пути с аэродрома.
Стася обернулась и чуть исподлобья взглянула на меня широко открытыми, удивленными глазами.
— Я ничуть не устала.
Отвернувшись, добавила небрежно:
— Разве что на вторую половину дня у тебя иные виды…
И снова, как все чаще и чаще в последние недели, я почувствовал себя словно в тысяче верст от нее.
Она неторопливо шла вдоль края площадки, мы, волей-неволей, за нею.
— И совсем они не шумят, сливаясь, — проговорила она, глядя вниз. — И не обнимаются. Обнимаются вот так, — она мимолетно показала. Угловатыми змеями взлетели руки, сама изогнулась, запрокинулась пружинисто — и у меня сердце захолонуло, тело помнило. — А эти мирно, без звука, без малейшего всплеска входят друг в друга. Как пожилые, весь век верные друг другу супруги. Странно он видел…
— И монастырем Джвари не был никогда, — чуть улыбаясь, добавил Ираклий.
— Поэту понадобилось, — значит он прав, — сразу ответила Стася, не замечая, что атакует не столько реплику Ираклия, сколько предыдущую свою. — Если поэт в придорожном камне увидел ужин — он сделает из него ужин, будьте спокойны.
— Но ведь ужин будет бумажный, Станислава Соломоновна!
— Один этот бумажный переживет тысячу мясных.
С веселой снисходительностью Ираклий развел руками, признавая свое поражение — как если бы в тупик его поставил ребенок доводом вроде «Но ведь феи всегда поспевают вовремя».
— Велеть сегодня разве бумажное сациви, — задумчиво проговорил он затем, — бумажное ахашени… — и подмигнул мне.
Стася, шедшая на шаг впереди, даже не обернулась. Ираклий чуть смущенно огладил бороду.
— Впрочем, боюсь, мой повар меня не поймет, — пробормотал он.
Как-то не так начинается эта долгожданная неделя, подумал я. Эта солнечная, эта свободная, эта беззаботная… Я прилетел вчера вечером, и мы с Ираклием почти не спали: болтали, смеялись, потягивали молодое вино и считали звезды, а я еще и часы считал — а утром гнали от Сагурамо к аэродрому, и я считал уже минуты, и говорил: «Вот сейчас Стаська элеронами зашевелила», «Вот сейчас она шасси выпустила», Ираклий же, барственно развалившись на сиденье и одной рукой небрежно покачивая баранку, хохотал от души и свободной рукой изображал все эти воздухоплавательные эволюции. И вот поди ж ты — пикировка. Ираклий, видно, тоже ощущал натянутость.
— Я думаю иногда, — сказал он, явно стараясь снять напряжение и разговорить Стасю, — что российская культура прошлого века много потеряла бы без Кавказа. Отстриги — такая рана возникнет… Кровью истечет.
— Не истечет, — небрежно ответила Стася, — Мицкевич, например, останется, как был. Его мало волновали пальмы и газаваты.
— Ах, ну разве что Мицкевич, — с утрированно просветленным видом закивал Ираклий. Чувствовалось, его задело. — Как это я забыл!
— Конечно, в плоть и кровь вошло, — примирительно сказал я. — И не только в прошлом веке — и в этом… Считай, здесь одно из сердец России.
— Боже, какие цветы! — воскликнула Стася и кинулась с площадки вниз по отлогому склону, и длинное белое платье невесомым облаком заклокотало позади нее, словно она вздымала в беге пух миллионов одуванчиков. Изорвет по колючкам модную тряпку, подумал я, здесь не польские бархатные луговины… Но в слух не сказал, конечно.
— Серна, — ведя за нею взглядом, проговорил Ираклий — то ли с иронией, то ли с восхищением. Скорее всего, и с тем, и с другим.
Разумеется, зацепилась. Ее дернуло так, что едва не упала. Но уже мгновением позже любой сказал бы, что она остановилась именно там, где хотела.
— Признайтесь, Станислава Соломоновна, — крикнул Ираклий, — в вас течет и капля грузинской крови!
Она повернулась к нам — едва не по пояс в жесткой траве и полыхающих цветах.
— Во мне столько всего намешано — не упомнить, — голос звенел. — Но родилась я в Варшаве. И вполне горжусь этим!
— Действительно, — подал голос я. — И носик такой… с горбинкой.
— Обычный еврейский шнобель, — отрезала она и отвернулась, сверкая, как снежная, посреди горячей радужной пены подставленного солнцу склона.
— Ядовиток тут нет каких-нибудь? — спросил я, стараясь не выдавать голосом беспокойства. Ираклий искоса стрельнул на меня коричневым взглядом и принялся перечислять:
— Кобры, тарантулы, каракурты…
— Понял, — вздохнул я.
Некоторое время мы молчали. День раскаленно дышал, посвистывал ветер. Ираклий достал сигареты, протянул мне.
— Спасибо, на отдыхе я не курю.
— Я помню. Просто мне показалось, что сейчас тебе захочется, — он вытряхнул длинную, с золотым ободком у фильтра, «Мтквари». Ухватив ее губами, пощелкал зажигалкой. Жаркий ветер сбивал пламя. Нет, занялось.
— От чего мы действительно можем кровью истечь, — сказал я, — так это от порывистости.
— Это как?
— Я и сам толком не понимаю. Навалиться всем миром, достичь быстренько и почить на лаврах. Только у нас могла возникнуть поговорка «Сделай дело — гуляй смело». Ведь дело, если это действительно дело, занятие, а не кратковременный подвиг, сделать невозможно, оно длится и длится. Так нет же!
Ираклий с сомнением покачал головой.
— Нет-нет. Даже язык это фиксирует. Возьми их «миллионер» и наше «миллионщик». Миллионер — это, судя по окончанию, тот, кто делает миллионы, тот, кто делает что-то с миллионами. А миллионщик — это тот, у кого миллионы есть, и все. В центре внимания — не деятельность, а достигнутое неподвижное наличие.
Ираклий затянулся, задумчиво щурясь на восьмигранный барабан храма. Казалось, барабан плавится в золотом огне. Стряхивая пепел, легонько побил средним пальцем по сигарете. Вновь покачал головой.