Граждане
Шрифт:
— У него была большая нагрузка, — беспристрастно пояснил Збоинский. — А кроме того, даю честное слово, что он сегодня сделал себе холодную завивку. Оттого и боится показаться нам на глаза.
— Не может быть! — ужаснулся Вейс.
Шрам проявлял признаки моральной неустойчивости:
— Э, может, тебе только показалось… И, наконец, если даже это правда, что же тут такого?
— Как что такого? — перебил Збоинский. — Ведь он носит зетемповский значок!
— Этот шалопай опозорит нас перед всей Варшавой! — крикнул Свенцкий.
— Давайте проверим это на месте, — решил Антек. — Идем!
Но
— Внимание! Внимание! В толпе затерялся восьмилетний испанец, Диего Абрантес. Родители просят доставить ребенка на пункт Польского радио. Внимание! Повторяем: затерялся восьмилетний испанец Диего Абрантес!
Они остановились как вкопанные и уже не слышали музыки, которая через минуту снова расшевелила толпу.
— Это, наверное, сын каких-нибудь эмигрантов, — предположил Вейс.
Збоинский кивнул головой.
— Может, отец его сражался под Тахо.
— Или под Гвадалахарой!
— Надо его разыскать, — сказал Антек.
Скоро десять. Павел проголодался и его мучит жажда. В ларьках нет больше пива, продавщица говорит голосом человека, внезапно разбуженного от сна: — Ничего нет, все выпили. — Мокрыми опухшими руками она выполаскивает пену из кружек. — Есть только чистая вода, — добавляет она уже приветливее. Павел залпом выпивает кружку до дна, не замечая, что его толкают прохожие.
— Еще немного осталось в Висле, — шутит продавщица, вытирая залитый прилавок. Потом проводит ладонью по глазам. — Я работаю уже десять часов. Моя сменщица заболела, а я за нее отдуваюсь. Ног под собой не чую!
Павел отошел, но, пройдя несколько шагов, снова услышал ее сонный голос: — Ничего нет, все выпили…
А людям после танцев хочется пить. Около Сигизмундовой колонны и вдоль каменной балюстрады над виадуком прогуливаются утомленные пары. По лестнице, которая ведет сверху, от костела Св. Анны к Мариенштадту, плывет непрерывный людской поток. А снизу, с рынка, сквозь лязг трамваев в туннеле доносится музыка. С моста, как с галереи, виден Мариенштадтский рынок, пылающий огнями. На всем его пространстве колышется море голов. Под балконами, напоминающими ложи в театре, выложенная мозаичными плитками танцевальная площадка, окруженная ярко окрашенными стенами. В окнах торчат головы многочисленных зрителей. Дальше, в глубине рынка, как за кулисами, узкие улички сбегают к реке, на которой мерцают огоньки пароходов и пристаней. Еще несколько шагов — и вы со своей девушкой окажетесь наедине.
Павел по дороге где-то обронил кепку, — вероятно, в телефонной будке, когда звонил в редакцию. Ну, да это чепуха: на «Искру» можно будет вернуться и без кепки… Только бы его завтра на заседании редколлегии захотели спокойно выслушать! Он уже придумывал слова, с которыми обратится к ним. Интересно, будет ли Виктор на этом заседании? Надо забыть всякие личные счеты и говорить одну только правду.
Он прошел мимо рынка, направляясь к Висле. По бульвару ходили, обнявшись, влюбленные, слышались смех и шопот. Павел присел на пустую скамью. Ветерок с реки ласково касался его закрытых глаз, холодил кожу. Давно уже не было у него на душе так светло и покойно. Казалось, в ней постепенно оседает на дно та муть, что в последнее время мешала ему жить. Ведь затем и уехал он из Варшавы. Он бежал от себя, от всего, что натворил сам и что сделали с ним другие.
Выехали они с Бальцежем ночью. За окнами вагона летели искры. Павел, прижавшись лбом к стеклу, чувствовал себя, как человек, пустившийся в таинственный путь с богатырем, который обещал ему найти скрытый клад.
Мелькали мимо огни маленьких станций, и тогда видно было лицо Бальцежа, его сложенные на коленях руки. Он молчал почти всю дорогу. — Все увидите на месте, — только и сказал он Павлу, доставая папиросу из смятой пачки. На заре они приехали. Вышли на пустой перрон и зашагали по направлению к городу.
Потом на собраниях партийной организации «Искры» (за две недели их состоялось три) у Павла все время было такое ощущение, словно здесь, в заводском клубе, набитом людьми, решается вопрос о нем и Лэнкоте.
С напряженным вниманием всматривался он в лица ораторов. На трибуну поднимались рабочие, мастера, бригадиры. О некоторых из них он уже раньше слышал от Бальцежа. Большинство до сих пор боялось выступать. В речах чаще других повторялась фамилия Гибневича, который был в отъезде, — его вызвали в Варшаву. Один из бригадиров, старик с орденом на груди, прочитал список рабочих, уволенных за то, что они критиковали дирекцию. Чтение этого позорного списка все время прерывалось комментариями слушателей, и тогда бригадир с орденом умолкал и поднимал седую голову. Он также молчал и тогда, когда нужно было заступиться за уволенных товарищей.
Были тут люди и другого рода. Например, заведующий отделом кадров Гжелецкий, член партийного бюро. Он не одним только молчанием прикрывал действия Гибневича. Этот грузный коренастый блондин с туповатым лицом посылал в уездный комитет порочащие отзывы о неугодных начальству людях. А между тем он уже много лет был членом партии и вышел из рабочей семьи. Бальцеж сказал о нем: «Это пень, за который прячется Гибневич». Гжелецкий часто пытался запугать рабочих, грозя им Отделом государственной безопасности.
Этот Гжелецкий больше всех других был загадкой для Павла.
Когда до завода дошел номер «Голоса» со статьей, в которой Павел упоминал о Бальцеже, Гибневич в тот же день вызвал Бальцежа к себе. В кабинете находился и Гжелецкий. Он взял со стола газету и показал Бальцежу репортаж. Затем, не глядя на него (Гжелецкий никогда не смотрел людям в глаза), спросил, готов ли он взять назад свои упреки дирекции по поводу кранов «зет» и выступить с самокритикой перед всем коллективом. Бальцеж отказался это сделать, заявив, что с самокритикой должен выступить не он, а дирекция.
— А вы понимаете, каковы будут последствия вашего упрямства? — багровея, спросил начальник отдела кадров. — На кого вы лаете? На план, да?
Гибневич усмехнулся и, подойдя к окну, слушал, стоя к ним спиной.
— Бальцеж, — сказал он после паузы. — Будьте же рассудительны! Хорошенько подумайте, раньше чем вам придется расхлебывать кашу, которую вы заварили.
— Пан директор, — возразил Бальцеж, — я думал уже достаточно, целый год. Не хочу готовить лом! Я по профессии электросварщик, пан директор.