Граждане

Брандыс Казимеж

— Послушайте, товарищ, — сказал он, заглядывая Лэнкоту в глаза, — вам известно, что я на «Искре» был не в первый раз. Помните мой репортаж? Одно несомненно: я тогда ошибался, а в «Жице Варшавы» писали правду. Я не заметил тех неполадок, из-за которых сейчас у них провалили план.

Он замолчал, так как Лэнкот отвел глаза с выражением явного неудовольствия.

«Все равно, — подумал Павел, — я себя щадить не стану!» И глубоко затянувшись папиросой, он рассказал о номере «Жице Варшавы», кем-то подброшенном на его стол. Не скрыл от Лэнкота, что это и было непосредственной причиной его внезапного отъезда на завод.

— Кто-то хотел испортить мне настроение, — добавил он с горькой усмешкой. — И невольно оказал мне услугу.

— А

вы не догадываетесь, кто это сделал? — спросил Лэнкот. — Да это же каждому ребенку ясно. — Он посмотрел на Павла с подчеркнутым сочувствием.

Павел вздрогнул. Замечание Лэнкота было ему неприятно.

— Нет, — он тряхнул головой. — Не будем говорить об этом!

За дверью послышался бас Будзейовицкой, которая о чем-то сердито спорила с секретаршей. Потом зазвонил телефон. — У редактора совещание, — крикнула секретарша.

— Вижу, что у вас есть какие-то нерешенные вопросы, — сказал через минуту Лэнкот. — Пожалуйста, рассказывайте.

Павел посмотрел на него с благодарностью. У Лэнкота так мало времени, а тут еще он беспокоит его своими делами! Да, это верно, он вернулся, не решив некоторых «опросов. А в особенности — один, основной: как отличить добро от зла? Как углядеть, где засело старое, а где уже рождается новое? Не знает он порой для этого средств, факты бывают неясны, люди — сложны. Чем же руководствоваться? Инстинктом, интуицией? Так они тоже иногда бессильны. Опытом? А если его не хватает?

— Вы знаете, товарищ Лэнкот, что я постоянно разъезжаю, — взволнованно говорил Павел. — В поезде много думаешь, хотя бы от скуки. И вот иной раз, когда я возвращаюсь из района и перебираю в уме собранный материал, меня вдруг одолевают сомнения: а что, если на самом деле все не так? Может, то, что мне не понравилось, — хорошо, а как раз то, что я похвалил, — плохо? Людей часто бывает трудно распознать, обличье у них одинаковое. Одни умеют ловко маскироваться, а другие еще даже не научились говорить нашим, партийным языком. Там надо бы годы просидеть, чтобы во всем разобраться. А я пробуду недельку — и уезжаю.

У Лэнкота на шее заходил кадык.

— У вас же есть политическое чутье. Человек, политически сознательный, за неделю узнает больше, чем другой — за год.

— Сейчас, сейчас я вам на это отвечу! — загорячился Павел.

Он наклонился через стол к Лэнкоту и спросил почти шопотом:

— А в вашей душе, товарищ, тоже идет борьба?

Лэнкот сделал кислую мину. «Не понимаю», — говорил его неприятно удивленный взгляд.

— Да, борьба, — тихо повторил Павел. — Борьба между добром и злом, между старым и новым. Вы ее в себе не замечаете?

— Гм… я так завален работой… — Лэнкот неуверенно махнул рукой. — Я делаю свое дело без всяких сомнений и колебаний.

Но Павел, словно не слыша, стал рассказывать, морща брови, о своих наблюдениях, поверял Лэнкоту свои заботы, которые только сейчас, когда он заговорил о них вслух, стали ему самому ясны. Он говорил — не столько Лэнкоту, сколько самому себе, — что и в собственных мыслях часто открывает противоречивые элементы хорошего и дурного.

— Почти в каждой мысли заключены как будто два начала: друг и враг. Я часто ловлю себя на том, что во мне говорит что-то чуждое. Не всегда во мне громче всего звучит голос партии. Понимаете, товарищ Лэнкот? Нам приходится постоянно бороться на два фронта: с врагом внутри и врагом вне нас. Каждый из нас, — Павел усмехнулся, — как будто осажденная страна, в которую рвется враг. И, мне кажется, никто не вправе сказать себе: я уже победил, я в безопасности. Верно, товарищ?

Он посмотрел на Лэнкота с некоторым беспокойством: не задел ли его чем-нибудь? Но глаза Лэнкота блуждали по бумагам на столе.

— В основном верно, — отозвался он помолчав. — Мне нравится ваша искренность. Но какое это имеет отношение к вашей поездке на завод? Конкретно говоря…

— Конкретно говоря, — с живостью подхватил Павел, — противоречия в нас

самих иногда мешают правильно судить о внешних противоречиях. Вы только подумайте: в каждом доме, — он указал на окно, за которым видны были крыши, — идет такая же борьба. Все вокруг нас как бы раздвоено: люди, которые живут там, их чувства, их помыслы, решения и поступки, все! Иногда я, слоняясь по Варшаве, заглядывал в ворота, глазел в окна, чтобы узнать: чьи они? Наши или вражьи? Конечно, трудно это угадать с первого взгляда. И я уходил, не став умнее. Знаете, что я вам скажу? Я вернулся с «Искры» с таким же точно ощущением. Нет у меня ключа к тому, что там творится! Кто из них виноват? Кто — наш союзник, кто — враг? И слова они говорят одинаковые, и лица у них как будто похожи. Но ведь где-то проходит линия раздела! А у меня нет той остроты зрения, которая нужна, чтобы ее увидеть. Почему? Да, может, потому, что во мне самом эта граница недостаточно резка!

Он замолчал и, не отрывая взгляда от губ Лэнкота, ожидал ответа. А Лэнкот кончиками пальцев тер подбородок, кашлял, ерзал на месте, как человек, которому хочется сесть поудобнее на жестком стуле, и, наконец, вполголоса спросил:

— Так что же вы все-таки увидели там, на «Искре»?

«Что увидел? — подумал Павел. — Увидел большой завод. Гигант, перед которым человек чувствует себя козявкой!»

Он вспомнил высокий просторный цех и людей, суетившихся у машин. В таком месте пришелец со стороны остро чувствует себя лишним. Каждый его жест кажется ему неуклюжим, бесцельным, его праздные руки утрачивают свободу и уверенность, голос теряется в грохоте механических молотов, бьющих по раскаленному железу, в стуке мостовых кранов и шипении синих искр. А всего труднее в этой обстановке заглянуть человеку в глаза. У Павла запечатлелось в памяти много лиц, а между тем он не помнил ни единого взгляда, который предназначался бы ему, Павлу Чижу. Пожалуй, за одним исключением… Мастер, которому инженер поручил сопровождать Павла, слушал его, добродушно кивая головой, но через пять минут его куда-то отозвали, и Павел остался один. Он долго ждал, осматриваясь кругом. Склоненный над аппаратом сварщик в больших темных очках часто поворачивал к нему голову. Был это молодой парень, коренастый, в тиковом комбинезоне. Сдвинутый назад берет открывал густые курчавые волосы. Когда сварщик выпрямлялся, Павлу казалось, что он смотрит на него, но он не был в этом уверен, так как половина лица у этого парня была заслонена очками. Через некоторое время мастер воротился. — Вас инженер Гибневич просит! — крикнул он громко, чтобы быть услышанным в грохоте машин, работавших на полный ход. Он указывал рукой на дверь и ухмылялся, не скрывая своего удовольствия. Когда они выходили, сварщик опять повернулся лицом к Павлу. Казалось, он хочет что-то сказать. Павел в нерешимости остановился. Запомнился быстрый жест, каким этот рабочий поднял очки на лоб. Из-под них сверкнули небольшие зоркие глаза, смотревшие внимательно, без тени улыбки.

Однако Лэнкот спрашивал совсем не о том. Его, конечно, не интересовали огромные цеха, вид литейни внутри, отголоски кузнечного цеха, работа людей, занятых сборкой транспортеров. Павлу было понятно, что нужно Лэнкоту: он хочет узнать ту правду об «Искре», какая интересует партию, то, что труднее всего постигнуть, диалектическую сущность явлений — причин и следствий.

— Завод большой, — сказал вслух Павел. — И разобраться в его делах нелегко, поверьте.

Лэнкот слегка поднял брови.

— Но вы же сказали, что инженер Гибневич вам все объяснял?

— Объяснял. Мы беседовали дважды. Перед производственным совещанием я сидел у него больше часа. Он меня предупреждал, что собрание будет бурное, что я услышу нападки на дирекцию. Действительно, нападки были и довольно-таки резкие. Один молодой рабочий, Бальцеж, обвинял Гибневича и других в саботаже. Этого Бальцежа потом одернули — тоже очень резко. Думается мне, что он неправ. Из слов Гибневича ясно, что план сорван не по вине дирекции.