Граждане
Шрифт:
Свершилось: строительство сделало первый решительный шаг в эту сторону. И, как водится, происходило это в бестолковой суматохе и шуме, с множеством затруднений и недоразумений, от которых свирепели люди. На новом заборе, далеко за трамвайным кольцом, уже красовался большой транспарант, возвещавший белыми буквами на красном фоне установленные сроки начала и окончания стройки Новая Прага IV. Читать это мало кому доводилось — разве только соснам на краю рощи, к которой он был повернут: люди проходили здесь очень редко. Однако транспарант — как и горячее воззвание и гордые лозунги — делал свое дело: он был и торжественным свидетельством, и глашатаем той невидимой силы, что породила всю эту суматоху, беготню, грохот и крики. Когда шум на время утихал, слышен был его шелест. Он вздувался и морщился под влажным ветром, который налетал с окружающих Варшаву
Для Михала Кузьнара наступили горячие дни. Передав инженерам Гнацкому и Шелингу руководство последней не законченной еще работой на Новой Праге III (в только что достроенные, еще не оштукатуренные корпуса уже вселялись первые семьи из развалин на Повонзках), он перебрался в наспех сколоченный барак, из окон которого открывался вид на просторы «Кузьнаровых полей» (он и сам уже незаметно привык к этому новому названию). На них сосредоточил он все свои надежды, всю силу воли и воображения. Кузьнара никак нельзя было назвать мечтателем, однако он, глядя на пустые, голые поля, замусоренные и убогие, уже видел здесь между шпалерами кленов и лип ряды белых домов с легкими и стройными колоннами подъездов и пестреющие всеми красками сады. Да, вот какую картину видел Кузьнар и уже ничего другого не мог себе представить. Хотя трезвый рассудок нередко напоминал ему о той пропасти трудной работы, какая лежит между настоящим и его видениями, все же, когда взгляд его падал на жалкую сосновую рощицу, торчавшую на горизонте, воображение рисовало ему на этом месте сверкающую на солнце круглую центральную площадь будущего поселка с белым высотным домом среди цветников и зеленых газонов.
В эти дни он был как-то по-новому суров и важен: реже смеялся и балагурил, все больше молчал, уйдя в свои мысли. На стройке скоро заметили перемену в нем.
— Что это он ходит с постной миной, как ксендз? — говорил доморощенный философ Озимек. — Не к добру это, я вам говорю!.. У меня глаз наметанный… В Лионе перед прошлой войной…
К рабочим Кузьнар был в этот период очень внимателен, часто вызывал к себе то одного, то другого, долго и заботливо расспрашивал, не нуждается ли в чем, и даже советы давал, вникая в их личные дела. Но за этой спокойной добротой и серьезностью люди угадывали таившуюся в глубине лихорадку, и сам Кузьнар ощущал ее в себе. Следя, чтобы завоз материалов шел по плану, вырывая из горла у многочисленных трестов и главных управлений все новые и новые грузы цемента, леса, кирпича, новые машины, инвентарь и транспортные средства, он думал только об одном. Его неотвязно преследовала картина того весеннего дня, когда ковш экскаватора поднимет первый пласт земли с «Кузьнаровых полей».
Правда, до весны было еще далеко, стояла зима, — если можно назвать зимой дни, загрязненные серой слякотью и липким снегом из низко нависших мутных туч, — но в душе Михала Кузьнара уже трепетали первые легкие шелесты весны, теплое дыхание мартовского неба. Он ходил по территории стройки в накинутом на плечи пальто, сдвинув шапку так далеко назад, что она еле держалась на голове, и чаще прежнего поздними вечерами бродил один между бараками и складами. Отпустив Курнатко, он проводил долгие часы один на погруженной во мрак стройке. А утром появлялся здесь еще более спокойный, ласковый, на удивление терпеливый и внимательный к людям. И даже частые аварии подъемных кранов на Новой Праге III — вечная беда, огорчавшая всех, — не могли вывести Кузьнара из равновесия. Эти краны (их называли «зетами», так как название выпускавшего их завода по-польски начиналось с буквы «зет») беспрестанно выходили из строя оттого, что их подшипники распаивались. Но то ли Новая Прага III уже меньше интересовала Кузьнара, всецело поглощенного своими новыми мечтами, то ли нрав его изменился, — во всяком случае, в этот период никто не видел его в гневе. Но его сосредоточенность, мягкость и ясное спокойствие никого не обманывали — люди чуяли, что под всем этим кроется твердость кованого железа. Один только человек способен был его разозлить и вывести из себя. И был это не Шелинг, чью болтовню Кузьнар давно перестал принимать всерьез, а секретарь партийной организации Тобиш.
Почти по всем вопросам — от самых мелких до самых важных — директор и секретарь принципиально расходились во мнениях. С глазу на глаз Тобиш упрекал Кузьнара в «авантюристической неорганизованности», а Кузьнар Тобиша — в сектантстве и ханжестве. На заседаниях партийного комитета, когда Тобиш брал слово, Кузьнар становился глух, как пень. Зато Тобиш во время выступлений
О чем, собственно, они спорили? Что разделяло этих двух людей? Кузьнар часто ломал себе голову над вопросом, почему ему так трудно ладить с секретарем. — Мы с вами из разного теста, — сказал он как-то раз Тобишу, когда они шли домой после очередной стычки.
— При чем тут тесто? — рассердился секретарь. — Просто вы неверно понимаете задачи партийной организации.
— А вы… — окрысился было на него Кузьнар, но не договорил: ведь так можно было препираться до утра.
— Вы — плотник, — проворчал он потом. — А я — каменщик. И между нами столько же общего, сколько между деревом и кирпичом.
Его раздражала осторожность секретаря, который каждое решение сперва настойчиво обмозговывал, разбирал до мелочей и строго соблюдал все инструкции районного комитета. Обложив себя ими, он каждую минуту заглядывал в эти бумаги с методичностью близорукого человека.
— Ох, замучает он нас насмерть! — фыркал Кузьнар перед каждым партийным собранием, которое созывал Тобиш для обсуждения международного положения или последних правительственных постановлений.
— Да ведь люди читают газеты, — толковал он секретарю. — Для чего еще долбить им то, что вчера писала «Трибуна»?
— Ты недооцениваешь роли политической пропаганды, — возражал Тобиш. — Тебе хотелось бы все предоставить стихии. И, наконец, такова инструкция!
С некоторых пор они незаметно для себя перешли на «ты» — не столько из дружеских чувств, сколько для удобства.
«Нудный ты человек!» — мысленно бранился Кузьнар, слушая тонкий скрипучий голос Тобиша, читавшего доклад в клубе. Прения по докладу шли вяло. «Тяни людей за уши, тяни», — втихомолку подсмеивался Кузьнар, когда наступали тягостные паузы. И затем — наполовину из жалости, наполовину по обязанности — сам брал слово. Говорил он по-своему, просто и убедительно и быстро переходил к практическим задачам стройки. И тут только в голосе его начинало гудеть что-то, как раздуваемый ветром сильный огонь. Он сразу захватывал весь зал. Слушатели переставали кашлять, утихал скрип скамеек. А после Кузьнара обычно на трибуну вскакивал Вельборек, потом медленно поднимался Мись или Побежий. Иногда выступал и кто-нибудь из инженеров, а под конец в зале раздавался хриплый бас Звежинского. Кузьнар насмешливо косился на Тобиша: «Вот она, твоя дискуссия! Теперь видишь, кто ее поддержал? Хорош бы ты был, кабы не я! Утонул бы в своих бумажонках».
В начале марта в газетах появились заметки о будущем большом поселке под Варшавой, Новой Праге IV. Подчеркивалось его важное значение для нового социалистического облика столицы и размах творческой фантазии архитекторов, работающих над проектами. «Жице Варшавы» поместила фотоснимки некоторых макетов. А кто-то из молодых репортеров даже так увлекся, что сравнил будущий поселок с мечтой Северина Барыки [27] и свою заметку озаглавил весьма эффектно; «Весна, о которой мечтал Жеромский, наступила под Вавром».
27
Герой романа С. Жеромского «Канун весны». — Прим. перев.
Несколько дней в Варшаве много толковали о Новой Праге IV. В трамваях, столовых и конторах с интересом читали заметки о ней, название нового поселка уже входило в обиход. Ораторы, говоря о строительстве, все смешали: и трассу Восток — Запад, и МДМ, и Новую Прагу, не различая уже настоящего от будущего, того, что сделано, от того, что предстоит сделать, — как это вошло в привычку у граждан новой Варшавы.
На Кузьнара заметки в газетах произвели сильное впечатление. В одной из них он прочитал свою фамилию, напечатанную жирным шрифтом, и в первую минуту кровь прилила к сердцу, ему даже жарко стало. Затем его охватила лихорадочная тревога. Да они с ума сошли! Пишут так, как будто все уже готово — приходи и любуйся! Еще кто-нибудь подумает, что это он, Кузьнар, делает себе рекламу и добивается второго ордена! Того и гляди после такой рекламы свалится ему на голову школьная экскурсия с Жолибожа и пожелает осмотреть Дом молодежи на площади и стадионы… А что они увидят?