Граждане
Шрифт:
Разошлись в невеселом настроении. Дома Кузьнар не застал никого, его ждала только записка от Бронки, в которой она сообщала, что вернется с дежурства в больнице около десяти и что ужин ему оставлен на кухне.
Он почувствовал себя вдруг одиноким и обиженным. В квартире холодно, и нет у него своего угла, где можно сесть и поразмыслить. Кровать, стол, пол — вот и все. Ему стало жаль себя. Он редко испытывал это чувство, но сейчас дал ему волю и, бродя по пустой квартире, ворчал, что дети его бросили, — пока, в конце концов, сам почти не поверил
Он забрел в комнату Антека и стал с любопытством рассматривать предметы на чертежном столе: циркули, карандаши, бутылочки с тушью, толстые альбомы с эскизами… Неожиданно пришла мысль, что в сущности он не знает собственного сына. Он подошел к полке с книгами, брал в руки то одну, то другую… Заглавия были знакомые, но ни одной из этих книг он не читал. Правда, каждую субботу он давал себе слово прочесть перед сном хотя бы одну главу, но к вечеру уже забывал об этом. Встав из-за стола, валился на кровать как подкошенный и сразу засыпал.
Сейчас он бережно трогал переплеты и обложки, перелистывал страницы, рассматривал иллюстрации. Сколько же у Антека книг? Пожалуй, сотни полторы наберется… И уж, конечно, он их не только все прочитал от строчки до строчки, но и основательно продумал. Душу Кузьнару наполняли отцовская гордость и восхищение. Мир высших духовных интересов всегда внушал ему уважение и будил неясную тоску по ним. В его жизни для этих высших интересов оставалось мало места, душа незаметно огрубела, а теперь, когда он хватился, — уже слишком поздно… Ну, да ничего, теперь Антек за него наверстает потерянное!..
Кузьнар задумался. Вертя в руках книгу в твердом переплете, лежавшую отдельно от других на самом верху, он спрашивал себя, чему же служат эти «высокие материи» и действительно ли они так необходимы человеку. Правда, его собственная жизнь была доказательством, что можно на худой конец обойтись без них. Но ведь вот что-то приковывает его к книжным полкам Антека! Разве уж ему, Михалу Кузьнару, они совсем недоступны? Нет, но жизнь пришибла его, она молотила его так долго, что он отвердел и сплющился…
Он вспоминал свои детские годы, когда он верил в духа святого, обитающего где-то высоко над миром, где ждет нас неземное блаженство. В те годы он много размышлял об этом. Однако никогда не прислуживал ксендзу в костеле, в то время как многие его сверстники дали себя опутать; ему профсоюзная работа открывала новые горизонты. Даже в годы тягчайших трудов и борьбы не угасала в нем та детская вера в мир высоких идей и совершенства. Он никогда с ней не расставался, всегда ощущал ее в себе. А позднее, в лагере, в самые страшные дни, когда другие могли уже только молиться, Кузьнар не складывал рук для молитвы и настороженно вслушивался в голос своей земной надежды, скрытой в глубине сердца, как зерно под снежным покровом.
И взошло зерно… Выпустило крепкие побеги, а из них поднялась пышная нива и с головой закрыла человека. Опять он чувствовал себя ничтожным и беспомощным. Польша и новый ее гигантский труд подавляли Кузьнара своим величием.
Присев на кровать Антека, он рассеянно перелистывал снятую с полки книгу. На первой странице сверху была косо написана фамилия Павла. «Ага… этот тоже много читает», — подумал Кузьнар.
— Ты меня не дразни своей библиотекой, — проворчал он тихонько, обращаясь к отсутствующему Тобишу. — Я и без книжек нашу Польшу знаю!
Да, да, секретарь обижает их коллектив своим мрачным карканьем! Ничто не казалось Кузьнару таким несомненным, как вера этих простых, необразованных людей в стройку, вера, которую Тобиш мог только ослабить своими скучными поучениями! Вот смотрите — даже такой, как Челис, откликнулся! Каждый из них хранит в груди зерно чистой любви, скрытое под оболочкой робости и стыдливости. И растит это зерно работа, а не чтение умных книжек…
— Эх! — промычал Кузьнар себе под нос. — Жизни ты не знаешь, секретарь!..
Так, в спорах с Тобишем и с собственными мыслями он и уснул. Бронка, вернувшись с дежурства, нашла его спящим на кровати Антека с зажатой в руках книгой.
— Видек! Идешь с нами? — крикнул Лешек Збоинский, стараясь перекричать галдеж в вестибюле.
Видек съехал вниз по перилам, положив портфель на голову: это считалось высшим «шиком», новейшим видом спорта, обязательным для восьмого и девятого классов.
— Мальчишка растет! — одобрительно пробормотал Збоинский, стоявший рядом с Вейсом, когда Видек спрыгнул с перил.
— Кузьнар и Свенцкий ожидают нас на улице, — сказал Вейс Видеку. Если хочешь…
— Конечно, хочу! — Видек даже покраснел от радости и вежливо щелкнул каблуками. Он еще не совсем свободно чувствовал себя в обществе старшеклассников и, пожалуй, слишком уж часто проявлял свое почтение к ним.
На улице стояли Антек, Стефан Свенцкий и Олек Тарас. Все трое еще не остыли после игры в баскетбол. Свенцкий утирал потное лицо и тяжело дышал.
— Ты что это, уже лето празднуешь? — сказал он, глядя на Збоинского, который вышел без пальто.
Збоинский засмеялся и тряхнул рыжим чубом.
— А ты ничего не чуешь, толстяк? — отозвался он, раздувая ноздри.
Свенцкий подтвердил, что ничего, и демонстративно застегнул на крючок свой барашковый воротник. Но Кузьнар поддержал Збоинского, и все с ним согласились, что в воздухе уже чувствуется весна.
Действительно, в этот день небо в первый раз засияло густой синевой, и по ней, громоздясь друг на друга, плыли перистые облака, такие пушистые и белые, словно после купанья. Солнце ласкало лица теплым дыханием, щекотал ноздри запах мокрых ветвей и разогретых дымящихся крыш. По-новому дышала и земля. Давно подтаявший снег издавал острый запах конской мочи, от мостовых поднимались испарения. Из-за ограждающих стройки заборов веяло душным запахом разрытой глины.