Греческое сокровище
Шрифт:
Не сделав и двух шагов по плато, Софья подняла глаза и увидела такое, от чего у нее подкосились ноги.
— Матерь божья! Это явь или сон?
— Красивые, правда? — ликовал Генри. — Я попросил пока не выбирать их из земли, чтобы ты увидела их in situ.
Зрелище и впрямь ошеломляло: наполовину отрытые, в траншее стояли в ряд десять оранжевых пифосов [21] . В высоту они, видимо, достигали семи футов и имели пять футов в тулове.
— Генри, что это? Для чего они использовались? И почему стоят рядком, да еще так высоко?
21
Большой
Генри удовлетворенно хмыкнул.
— Глядя на эту земляную стену, трудно поверить, что перед тобою улица, даже несколько улиц с остатками домов на них. А в этих великолепных пифосах хранили масло, воду, пшеницу, ячмень…
— Но как же добирались до этих запасов? По лестнице, что ли?
— Совсем наоборот, любовь моя: опускались на колени. Она оторопело взглянула на него. И тут сверкнула догадка.
— Ты хочешь сказать, что они были зарыты в землю?
— Непременно. Обычно дом состоял всего из одной комнаты. Внеси в нее эти пифосы—и семье придется спать на дворе. Поэтому они зарывали их в один ряд по самое горлышко перед очагом.
Новое потрясение ожидало ее, когда они спустились на сорок шесть футов ниже плато: она увидела первые штрихи великого замысла Генри, первые контуры рабочей площадки. Землекопы Деметриу спустили траншею сверху, с плато; по крутому северному склону наперерез ей подвели свою траншею рабочие Макриса. Вместе они выбрали уже свыше пятнадцати тысяч кубических ярдов земли. Площадка подрезала холм уже на сто пятьдесят футов; с этого плацдарма люди Шлимана будут сокрушать земляную преграду, укрывающую — Генри в это свято верил — цитадель, некогда защищенную могучими каменными стенами, которых не одолела даже десятилетняя осада ахейцев. Здесь должна быть и дорога на равнину.
— Генри, неужто я стою на земле гомеровского Илиона?
— Я, во всяком случае, в этом убежден. Понимаешь, — воодушевился он, — в первую очередь нам нужно найти стены. Сядем на этот уступчик.
Он достал из кармана сюртука «Илиаду» и зачитал место из разговора Посейдона с Аполлоном:
Позабыл ты.Сколько трудов мы и бед претерпели вокруг Илиона.Мы от бессмертных одни? Повинуяся воле Кронида,Здесь Лаомедону гордому мы, за условную плату,Целый работали год, и сурово он властвовал нами.Я обитателям Трои высокие стены воздвигнул,Крепкую, славную твердь, нерушимую града защиту.Кроме того, мы ищем двустворные ворота.О них сказано чуть дальше. Вот:
Царь Илиона, Приам престарелый, на башне священнойСтоя, узрел Ахиллеса ужасного: все пред героемТрои сыны, убегая, толпнлися: противоборстваБолее не было. Он зарыдал — и, сошедши на землю.Громко приказывал старец ворот защитителям славным:«Настежь ворота в руках вы держите, пока ополченьяВ город все не укроются, с поля бегущие: близокГрозный Пелид. их гонящий! …Но, как скоро вбегут и в стенах успокоятся рати.ВновьОни вернулись в дом. Усердием Яннакиса их ждал горячий обед.
— Плита. — гордясь собою, объявил он, — она работает. Сделал муссаку, рисовый плов, отбивные в вине. Печь работает, испек буханку греческого хлеба.
Генри распечатал бутылку своего любимого турецкого вина.
— Выпьем за находки великие и удивительные!
— За это стоит. За этим мы и приехали сюда. Но сначала я хочу выпить за счастье в этом доме, что ты выстроил для нас.
— А счастливы, — он твердо посмотрел ей в глаза, — мы будем тогда, когда предъявим всем троянский акрополь. Это образумит маловеров.
«Что ж. верно, — подумала она, — счастье нашего брака зависит от того, найдем мы Трою или нет. Только обижаться не на что: я знала, на что иду».
После обеда он увел ее в рабочую комнату показать, что они накопали, пока она оставалась в Афинах. Он не разобрал находки по материалу, сложил кучками по общему месту залегания, керамику, камень, кость.
— Мы открыли подпору из известняка с галькой, она явно предназначалась для того, чтобы придать устойчивость зданиям на холме. Земля за подпорой стала твердой, как камень. Там же мы нашли остатки домов и вот эту кучу вещей: диоритовые топоры, пращевые ядра, кремневые ножи, ступы из лавы, этих прелестных мраморных идолов с головой совы и без оной, глиняные грузила-пирамидки, терракотовые ракушки…
— Утром я возьмусь за их расчистку. Сделаю обмеры, составлю описание. Я привезла порядочно рыбьего клея и алебастра.
— Очень хорошо. Работы тебе здесь хватит.
— Но я хочу и копать!
— Пойдем на компромисс. С утра работай со мной на площадке, а после обеда оставайся дома — веди записи, приводи в порядок мои статьи для лондонской «Тайме» и «Аугсбургер альгемайне».
На полках она обнаружила серебряную брошку, формочку для отливки украшений, поврежденный сосуд с прелестной росписью, почерневшие бронзовые иглы, копье из меди. Легкими пальцами она трогала диоритовые молотки, керамику — иссиня-черную, коричневую, желтую; аккуратными стопками грудились блюда, рожденные на гончарном круге, вазы с мужскими лицами и вазы неведомых им дотоле форм, двудонные кубки, похожие на бокалы для шампанского, черный кувшин, высоко задравший свой птичий носик, пустые погребальные урны, полные корзины черепков, расписанных удивительно живыми красками, глиняные печати с какими-то надписями, треногий кувшин, по-видимому изображавший собою женщину, поскольку в положенном месте были груди.
— Такую массу вещей скоро не обработаешь. Ах, как жаль, что меня не было здесь все это время! Я бы их еще в земле перетрогала, привыкла бы к ним.
— Привыкнешь, когда подержишь их в руках.
— Ты примерно представляешь их возраст?
— Они все перемешались, вроде наших городов на холме. Многое прояснится в работе, а афинские друзья из университета помогут уточнить окончательно. Теперь, я думаю, пора спать. У тебя был трудный день.
Яннакис распаковал ящики с одеялами. Поликсена приготовила им постель.
Безмятежно рассмеявшись. Софья обвила руками шею мужа.
— Милый мой Эррикаки! Сейчас ты укроешься настоящим шерстяным одеялом, заправленным в настоящий атласный пододеяльник, и почувствуешь себя в раю.
— А я там всегда, когда я с тобой.
Она проснулась и рывком села на постели: что-то ползло по щеке! Завизжав, она смахнула тварь и спрыгнула на пол.
— Генри! Многоножка!
— Всего-навсего сороконожка, — сонным голосом ответил он.
— Разве ее укус не страшен?
— Не страшнее смерти.