Грех бессмертия
Шрифт:
— Конечно, — сказала доктор Драго. Кэй повернулась и пошла по направлению к главному крылу, но неожиданно женщина сказала:
— Миссис Рейд? Кэй? Мне бы хотелось вас кое о чем попросить.
Кэй повернулась; на лице женщины собрались тени, заслоняя ее глаза. Странно. Очень странно. — Да?
— Я подумала… знаете, в субботу вечером у меня соберутся некоторые сотрудники факультета. Если вы сможете, я бы очень хотела, чтобы пришли и вы с вашим мужем.
— Вечеринка? Не знаю…
— Нет, не настоящая вечеринка. Просто небольшое неформальное сборище. Беседа за чашкой кофе. — Она умолкла на несколько секунд. — Это дало бы вам шанс познакомиться с кем-нибудь еще.
— Это звучит здорово, но мне нужно сначала поговорить об этом с Эваном. Я потом сообщу вам.
— Мой номер телефона есть в книге. Мне бы хотелось, чтобы вы оба пришли.
Кэй колебалась. Сейчас она чувствовала себя хорошо, покалывание и холод отступали. Пульс замедлился до
— Спасибо, — наконец сказала она. — Я вам позвоню.
— Пожалуйста, позвоните, — сказала доктор Драго. Одно мгновение она стояла неподвижно. За завесой тени эти страшные аквамариновые глаза продолжали блестеть. И не говоря больше ни слова, доктор Драго повернулась и исчезла в противоположном конце коридора.
Долгое время Кэй не шевелилась. Она неотрывно вглядывалась в том направлении, в котором скрылась женщина. Я хочу пойти на этот вечер, сказала она себе. Я хочу встретиться с другими. Она была уверена, что Эван составит ей компанию, но даже если нет, она все равно пойдет туда, — одна, если придется.
Потому что за последние несколько минут Катрин Драго заставила Кэй почувствовать, что она принадлежит Вифанииному Греху, и, может, намного больше, чем чему-либо другому. Навсегда.
14
Истории, рассказываемые шепотом
— Вифаниин Грех? — Джесс прижмурил, задумавшись, свои голубые, блестящие глаза и пробормотал: — Нет, по настоящему я никогда серьезно не задумывался об этом. Для меня это просто имя.
— Конечно, — сказал Эван и чуть наклонился в своем кресле. — Но что скрывается за этим именем? Что оно означает?
Джесс минуту молчал, вытаскивая сигарету из портсигара. Они сидели вместе в конторе станции обслуживания «Галф» во Фредонии, распивая кока-колу из автомата. Сын Джесса возился в гараже с красным «Фольксвагеном», через каждые несколько секунд обходя его кругом, словно бы составляя мнение о противнике, перед тем как снова атаковать его своим гаечным ключом. Пока Джесс и Эван разговаривали, только несколько машин заехали сюда. Одна семья пыталась разузнать дорогу, и Эван увидел в глазах у жены водителя то же выражение, которое он видел в глазах Кэй в первый день, когда они проезжали через деревню. Конечно же, Эван знал, почему: это было красивое место, и его красота естественным образом производит впечатление на женщин.
Сегодня утром Эван получил кое-какую важную почту. Журнал беллетристики «Фикшн» принял к опубликованию его рассказ о двух бывших влюбленных, случайно встретившихся в поезде в пожилом возрасте. И пока они разговаривали, воскрешая старые воспоминания, поезд останавливался на станциях, расположенных все дальше и дальше во времени. Когда наконец они поняли, что их любовь все еще была сильной, поезд остановился на переезде Нивен-Кроссинг, в их родном городке, где они впервые влюбились друг в друга под летними звездами на берегу озера Боумэн.
Другая корреспонденция Эвана не была столь удачной. Отказ из «Эсквайра». Туда он посылал рассказ о ветеране Вьетнама, чьи жена и друзья начали воспринимать внешность людей, которых он убил во время войны, был пугающим для самого Эвана, потому что он зондировал те открытые незажившие раны, где нервные окончания вины и страха располагались так близко к поверхности. Он решил, что ему нужна дистанция времени, чтобы суметь сказать что-нибудь отчетливое и членораздельное о Вьетнаме. Все, что он до сих пор написал, напоминало беспорядочные и бесформенные крики боли.
Может быть, он всегда будет нести в себе этот крик. Это была его ноша со времени войны; его память о молодых людях, скошенных, словно пшеница, серпом черного властелина; память о телах без лиц или без рук или ног; память о шокированных артиллерийским обстрелом солдатах, кричащих без голоса; память о самом себе, прикрученном к койке и ощущающем, как паук ползет по его коже, или о себе много позже, стоящем посреди мортирного огня в ожидании, куда Господь нанесет свой следующий удар. Ему было очень трудно снова приспособится к этому миру после возвращения домой, потому что ему все казалось таким нереальным. Никто не метался в поисках укрытия от артиллерийских атак; никто не звал медиков, чтобы они помогли ему удержать на месте выпадающие внутренности; никто не считал звезды на небе и не загадывал, будут ли они еще живы на следующую ночь, чтобы повторить это упражнение. Казалось, никто на самом деле и не знал, что происходило тогда, да и не дал бы ломаного гроша за то, чтобы узнать. И это одновременно и бесило Эвана, и подавляло, ведь так много людей умерли, как маленькие патриотические Иисусы, в то время как Иуды дома подсчитывали свои монеты. Вот каким он запомнил Харлина, своего издателя в «Айрон Мэн»: дерьмовый Иуда самого худшего сорта. Харлин, большой неуклюжий человек с командной жилкой и длинной нижней челюстью, с самого начала превратил его работу в ад. «Вы воевали во Вьетнаме, да? Видели много военных действий?» — Эван ответил: да. — «Я принимал участие в борьбе с нацистами во Второй Мировой Войне. Сражался во Франции. Поражал этих проклятых нацистов пулями. Проклятье, но это были хорошие времена». Эван продолжал молчать. «Да, сэр, вы можете говорить все, что хотите. Но, ей-Богу, нет ничего лучше, чем сражаться за свою страну». Спустя долгое время Харлин стал расспрашивать его, желая узнать, сколько вьетконговцев убил Эван, приходилось ли ему когда-нибудь использовать напалм на каких-нибудь хижинах, не убил ли он кого-нибудь из деревенских жителей, потому что, ей-Богу, они все так чертовски похожи друг на друга, не так ли? Эван подчеркнуто игнорировал эти вопросы, и постепенно Харлин стал угрюмым, а затем сердитым, спрашивая его, уверен ли он, что действительно сражался, почему никогда не хочет говорить об этом и почему, по крайней мере, он не привез жене даже чертовой мочки уха.
И через эту завесу дикости Эван начал видеть в своих снах мерцание правды: Харлин стоял перед ним с бледным, как мел, лицом консистенции глины. Очень медленно лицо Харлина начало расплываться, словно бы пузырясь в обширном центре вулканической ненависти, таящейся внутри него; сырые участки сырой плоти отвалились, отдельные части лица расщепились и упали на пол: скрюченный нос, нижняя губа, челюсть. Остались только два отвратительных пристально глядящих глаза, блестящих из черепа со все еще прикрепленным к нему скальпом. И эта тварь, что была Харлином, источая темные отвратительные соки, стала приближаться к спящей Кэй в спальне дома, который они арендовали в Ла-Грейндже. Тварь-Харлин расстегнула свои брюки, и из них вывалился напряженный, стоящий торчком пенис, дрожащий в предвкушении плоти Кэй. И как раз в тот момент, когда Харлин собирался откинуть простыни с Кэй, Эван проснулся, лихорадочно глотая воздух.
На рождественском вечере для сотрудников «Айрон Мэн» и их жен ужас, растущий внутри Эвана, достиг апогея, как вода достигает точки кипения. Харлин начал изводить его расспросами о войне, желая узнать, сколько на ней погибло его товарищей, и затем, прикончив полбутылки виски, сколько «маленьких обезьянок» ему удалось положить. Эван оттолкнул его прочь, и испорченные эмоции Харлина быстро выплеснулись наружу, словно змея, выползающая из своей темной норы. — Ты гнусный лжец! — угрожающе сказал Харлин, а люди перестали пить и разговаривать и повернулись к ним. — Ты кем себя считаешь, героем войны или кем-нибудь в этом роде? Ей-Богу, я сделал больше, чем ты, и знаешь, что мне за это дали? Шлепок по спине и пинок в зад. И, ей-Богу, мой сын Джерри, благослови его Господь, был воспитан правильно, воспитан сражаться за свою страну, как и положено мужчине, и он отправился добровольцем во Вьетнам, он не хотел, чтобы его призвали, к черту, нет, он отправился добровольцем, потому что его старик сказал, что это правильно. Я видел его перед поездом, и мы пожали руки, как мужчины, потому что когда мальчику восемнадцать, он уже мужчина. А знаешь, где он сейчас? — Глаза Харлина блеснули на секунду, всего лишь на секунду, затем снова зажгли воспаленный мозг Эвана новым огнем. — Военный госпиталь в Филадельфии. Ему снесло половину головы. Он просто сидит там, не говорит ни слова, не может самостоятельно есть, делает в штаны, как малый ребенок. А когда я последний раз зашел навестить его, он просто сидел у окна и не смотрел на меня, словно бы он меня проклинал и ненавидел. Ненавидел меня! И посмотри на себя. Ей Богу, стоишь здесь с этим чертовым яичным коктейлем в руке, в твидовом пиджаке и при галстуке, и воображаешь себя военным героем, говнюк, а? — В этот момент окружающие попытались успокоить его, а Эван взял Кэй за руку собираясь уйти, но Харлин не унимался. — Ты не мужчина! — хрипел он. — Если бы ты был мужчиной, ты бы гордился тем, что убивал этих проклятых обезьян, которые подстрелили моего Джерри! Ты не мужчина, в тебе и мужского-то ничего нет, ублюдок. Эй! — Он перевел свой взгляд на Кэй. — Эй! Может быть, я как-нибудь покажу вам, как выглядит настоящий петушок?
И в этот момент образ из сна ворвался в мозг Эвана, и он двинулся вперед с неумолимой пугающей скоростью: мимо Кэй, и она даже не успела остановить его, мимо еще двух других человек. Его лицо все более искажалось, по мере того как им начинало овладевать что-то ужасное. Молниеносным движением руки, почти неуловимым для глаза, он схватил Харлина за горло, рванул назад и встал на колени, чтобы было удобнее переломить ему позвоночник. Он смутно припомнил чей-то крик и понял, что этот безумный крик был его собственным. И Кэй закричала: «Не-еееее-еет!» в тот самый момент, когда Эван собрался с силами, чтобы убить Харлина, так же как когда-то он убил молодого вьетконговца, которому было, наверное, не больше девятнадцати лет. Эвана с трудом оттащили от Харлина, и только тогда Кэй безудержно расплакалась горькими, выматывающими душу слезами. Некоторое время спустя Эван потерял свое место, будучи уволенным «за неаккуратность и пренебрежение служебными обязанностями», и они уехала из Ла-Грейнджа.