Грех и другие рассказы
Шрифт:
Ни в чем не уверенный, я снова радостно пьянел, потому что иные состояния уже давно не были мне достаточными для простого человеческого отдохновенья — но вот он, сидевший напротив меня, казалось, был способен бесконечно терпеть мир, видя его трезвыми очами.
А я любил мир — пьяными.
В углу кафе загорелся синий экран, и вскоре там ожили тени, выкрикивающие цепкие, как семена дурных растений, слова.
— Миша... — снова не сдержался я. — А ты не хочешь снова стать... как они?
Он чуть повернул голову,
— Как они я уже умею. Это просто.
Я помолчал, пережевывая сказанное, и не поверил.
Мы вышли на улицу, оба без шапок, шагнули в потемневшую улицу, едва не потерявшись сразу средь прохожих. Перешли дорогу, глубоко вбирая в себя воздух, немного растерявшиеся от его обилия после прокуренного, многочасового сумрака.
Шел легкий снежок, чистыми линиями, почти горизонтальными.
На ступенях возле магазина сидел мальчик, совсем почти еще малыш, на корточках. Его раздраженно обходили, постоянно задевая, взрослые люди.
— Эй, парень, — спросил я, присаживаясь рядом. — Ты чего тут копошишь?
Он поднял на меня серьезные глаза, сухие и чистые.
— Снег собираю.
В руке у него действительно был бумажный кулек, и он ссыпал туда что-то.
— Какой... снег? Зачем?
— Как зачем? — удивился мальчик. — Для праздника.
— Но он же растает, парень! — сказал я растерянно.
— Не растает, — ответили мне твердо.
Звезда рок-н-ролла стоял над нами, высокий и строгий.
— Это искусственный снег, — объяснил он мне, подумав. — Сейчас такой продают.
— Ты его рассыпал, да? — быстро спросил я, обращаясь к ребенку.
Тот молча кивнул головой, черпая ладонью маленькие пригоршни снега, где быстро оттаивал снег настоящий и оставались колючие пластмассовые крупинки.
— Ты пойдешь дальше? — спросил Михаил.
— Не... здесь буду... парню вот помогу... — ответил я и зачерпнул снега.
Я только сейчас понял, что наступила зима, и мне еще предстояло уловить ее главную мелодию, которая не отпустит, ни за что не отпустит, пока не иссякнет.
Собачатина
Денег у нас не оказалось вовсе, а поразить прекрасных дам было необходимо.
Друг Рубчик говорит:
— Давайте шашлыки сделаем.
— Дурак, Рубило? — отозвался братик мой Валек. — Какие шашлыки? Из чего? Из березы?
Братик курил, приобняв березку за талию.
— Из собаки, — ответил Рубчик.
Вообще он учился на ветеринара, но потом бросил.
— Из какой собаки?
— А вот которая нас облаяла.
— Я собаку не буду жрать, — сказал я.
Братик помолчал и решил:
— Годится. Я пойду цацек звать на шашлык.
Страна была бедна, а мы настолько молоды, что не слышали грохота неба над головой.
Братик сговорился, что встреча случится на следующий день. Шашлыки были решающим доводом. Девочки, похоже,
Это был скромный городок, куда мы кривыми путями забрели в гости. Глянулась единственная достопримечательность: женское общежитие местного очень среднего и немного технического учебного заведения.
Ночевали в томлении. Хозяин, уехавший по своим делам, разрешил курить в доме, и мы немного, в течение нескольких часов, покурили в потолок. Дым плотно висел над нами, загибаясь по краям.
Собака лежала в тазу, замоченная в ядреном растворе.
Раствор изготовил Рубчик, на ходу фантазируя с перцем, солью, мукой, рассолом, уксусом и всевозможной травой, и даже почками — на дворе была весна, первый ее всерьез теплый денечек, такой ласковый, что его желалось почесать по холке пушистой.
Под утро я несколько раз поднимался, садился возле тазика, принюхивался в ужасе.
— Сырую-то не жри, — просил братик сонно.
Я сглатывал кислую слюну предрвотного отвращения.
Проснувшись утром, тазика не обнаружил.
Рубчик уже разжег костер во дворе и грел руки у нервного, на ветру, пламени. Тазик стоял на приступках дома.
— В холодок вынес, — пояснил мне Рубчик.
— А если девки передохнут? — спросил я, тронув носком ботинка замоченную собачатину.
Рубчик смерил меня презрительным взглядом. Настолько презрительным, что я сам себя осмотрел вслед за ним. Ничего особенного, достойного столь сильного презрения, на себе не приметил.
— Никто еще от мяса не умирал, — сказал Рубчик.
— Тоже мне мясо, — посомневался я.
— А кто тогда собака? Гриб? — поделился резоном Рубчик.
Девушки собрались к обеду, очень довольные и внимательные. Пока мы знакомились, глаза их искали жареного и съестного.
Братик не стал их томить ожиданием: торжественно вынес таз, раскрыл его и любовно посмотрел на содержимое.
— Это была моя любимая порося, — рассказал он, с нарочитым кряхтеньем ставя тазик на землю. — Мы ели из одной соски.
— Такая старая порося? — спросила одна из пришедших к нам. — Или ты до сих пор пьешь из соски?
— Ну, хорошо, хорошо, — согласился братик, весело сморгнув. — Ели из одной миски...
— Чего ели-то? — не унималась гостья.
— Баланду, чего, — неприязненно вставил Рубчик, нанизывая смачные куски на самодельные, из заточенных прутьев, шампуры.
— А пахнет вкусно, — сказала вторая, приблизив лицо к готовому шампуру, который Рубчик ей безбоязненно передал, истово уверенный в качестве своей работы.
Меня передернуло.
Девушка приладила шампур над костром. Братик еще с утра предусмотрительно принес с речки рогатки, которые местные рыбаки навтыкали для своих нужд. Девушки, числом три, рассевшись возле Рубчика, стали принимать у него шампуры и размещать на рогатках мясные ломти, издавая обычные в таких случаях восклицания: