Грех и другие рассказы
Шрифт:
Девушки все ругались:
— Их не пустят! Не пустят!
Оставившая Рубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.
Рубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Рубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.
— А окна есть у вас? — спросил братик.
— На первом этаже решетки. А мы на третьем вообще.
— А давайте им сбросим женскую
Идея показалась разумной.
Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Рубчика к стене.
Вскоре окно загорелось, раскрылось, и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.
— Рубчик, твою мать, трезвей уже! — ругался братик.
В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал товарищу в лоб. Рубчик поскуливал и плевался иногда длинной слюной.
«Бешенство, — был уверен я. — Бешенство началось...»
Тем временем братик переоделся, натянув юбку, с трудом влез в курточку, закрутил башку платком. Обувь, признаться, не очень подходила ему к новому прикиду, но в темноте было почти незаметно.
— Пойдем поближе ко входу подойдем, разыграем вахтера, — предложил братик. — Вроде как ты меня провожаешь, пытаешься поцеловать, а я тебе даю пощечину и вбегаю в фойе, вся в слезах.
Я брезгливо скривился: меня и так безудержно тошнило от всего происходящего.
На приступках я все-таки приобнял братика, в ответ он нанес отличный удар в челюсть, вырубив меня на пару секунд.
— Наглец! — высоким голосом воскликнул братик, тем самым вернув оставленного спутника из временного небытия.
Я даже успел увидеть его голые, замечательно кривые, непоправимо волосатые ноги в крепких ботинках и разноцветную короткую юбку, венчающую эту красоту, когда братик, широко раскрыв дверь, вошел в общежитие.
Спустя минуту он поспешно вернулся, и вослед ему со шваброю выбежала вахтерша.
— Поганая ты погань! — кричала она. — Бесстыжие глаза твои! Рожу хоть бы побрил свою разбойную! И целуются еще у входа! Педерасты!
Нам пришлось уйти.
— Мать моя, как они ходят в юбках, — ругался братик. — Яйца сводит от холода.
— Это ж у тебя яйца, — предположил я. — А у них нет.
Рубчик по-прежнему стоял у стены.
— Что там? — спросили сверху у нас девичьи голоса.
— Сказали, что у вас не бывает бородатых студенток, — отозвался братик, озираясь по сторонам.
— Слушай, — сказал он мне. — Я вроде лесенку видел тут неподалеку. Пойдем-ка.
Лесенка действительно была обнаружена и бережно доставлена под вожделенные окна. Но хватило ее только до второго, или чуть выше, этажа.
Братик двинулся вверх первым,
Приветливые наши подруги сбросили ему две скрученные в жгуты тряпки, братик вцепился в них и, подтягиваемый вверх, скребя ногами по стене, ввалилсятаки в окно.
Засунув самогонный пузырь за пазуху, я привел под лестницу Рубчика. Трижды повторил ему, каким образом он попадет в теплую общагу, к своей страстной красотке, объевшейся собачатины.
— Понял? — еще раз спросил я.
— Понял, — эхом повторил Рубчик. Потом раскрыл глаза, и на мгновение мне показалось, что он все-таки протрезвел.
Я полез вверх, братик высунулся навстречу, мы вцепились друг в друга, как навек разлучаемые, и вот уже мне улыбались розовые, пьяные, успевшие подкраситься бодрыми мазками девичьи лица.
— Рубчик! — позвал братик в окно. — Рубило!
— Иду, — сипло отозвался Рубчик спустя минуту, словно звук к нему шел с неизъяснимой высоты и наконец достиг человеческого слуха.
Он поднял ногу, приподнялся и долго стоял на первой ступеньке, привыкая к расставанию с землей.
Мы немного устали его ждать и решили выпить самогона.
Разлили по грязным чашкам, заглотили, с пяти сторон покусали одну шоколадку на всех.
Девушки, переморгнувшись, ушли якобы в туалет.
«Делить нас», — догадался я.
Мы снова выглянули в окно, Рубчик уже был на третьей ступеньке.
Когда я посмотрел вниз, затошнило с новой силою и едва не вырвало товарищу на голову.
— Слушай, — отпрянув от окна, сказал я братику уверенно и непреклонно. — Я не могу иметь дело с женщинами, которые питались псиной.
Братик, по-собачьи склонив голову, всмотрелся в меня.
— В Корее ты бы ушел в монастырь, — сказал он.
— Не могу, и все, — повторил я.
— Может, ты еще от брата откажешься по этой причине?
Мне нечего ему было сказать, нечего...
Я налил себе еще самогона, полную чашку, выпил залпом, качнулся и повалился на кровать.
Рубчик тем временем одолел еще какое-то количество ступенек, добрался до второго этажа и, видимо посчитав свой путь завершенным, уверенно оттолкнулся ногами и упал с лестницы на спину в последний снежок. Лежал там, отчетливый и свежий, как самоубийца.
Вернулись веселые студентки, сразу погасили свет, но мне уже было все равно.
Меня стремительно несло в мягкую, пряную, влекущую темноту, где никто не мучит ранимых душ и не взрезает живых тел.
Кто-то присел на мою кровать, потрогал щеки.
Неизъяснимым образом я почувствовал себя хозяином не щек, но пальцев — и тонкие пальцы эти ощутили брезгливость от неприветливого холода пьяного бледного мужского лица.
Рука исчезла — и я остался один.
— А черт бы с ними! — весело сказал братик.