Грех жаловаться
Шрифт:
Чтобы покончить с дачниками: незадолго до окончательного Верочкиного отъезда мы сидели с ней на веранде, пили чаек и писали для выпускницы Полины вступительное сочинение в какой-то бессмысленный вуз (Академия сервиса, что-то такое, берут всех подряд, телефоны на экзаменах не отнимают). «Духовный мир провинциальных дворян в романе „Евгений Онегин»«– такая досталась нам тема. «Etot mir izobrazhen v glavakh so IIpo nachalo VII, – писали мы, – Онегин спасается бегством в этот мир из мира большого, из Санкт-Петербурга, от лжи большого света. – Предполагалось, что Полина каждой нашей мысли даст развитие и форму. – Незатейливое простодушие деревенских соседей, – Он в том покое поселился, / Где деревенский старожил… Встречает друга, Ленского: Его душа была согрета / Приветом друга, лаской дев. Интересы: Их разговор благоразумный / О сенокосе, о вине, / О псарне, о своей родне. Парад
Дачники попроще заходят в магазин голые по пояс (мужчины), в Москве они так себя не ведут. Дачники посложнее понимают, что ходить так – хамство и что обижать никого не следует, и все равно обижают. Питерские немножко отличаются: у них имена-отчества, у москвичей только имена.
Где-то в столицах защищают диссертации, книги издают, происходит что-то существенное, литераторы хлопают друг друга по физиономиям, а тут – разве можно всерьез принимать эту милую, теплую, грязненькую жизнь? Несерьезная влюбленность (Верочка испытала ее на себе), несерьезные правила поведения. Тут и умирать-то как-то несерьезно: несерьезный инфаркт, дачный вариант (каждый год все же несколько дачников помирают). Лето кончится, принесут в подарок недоеденное, недоиспользованное, звоните, когда соберетесь в Белокаменную. Соседка сживает меня со света, но дачники прямо от меня направляются к ней в «Пельменную» – поесть, посидеть, «потусоваться».
Про Верочку. Она была хороша до такой степени, что все мужчины, кроме последних пропойц, замолкали, оборачивались, а то и шли ей вслед. Особенно красива была Верочка в жесте, в движении – рук, головы, плеч – никакой угловатости, неловкости, никогда. Верочка училась в моем классе лет с тринадцати-четырнадцати и до конца школы. «Зачем не с глаголами всегда писать раздельно? – первое, что от нее услышал. – Как бы удобно было иногда – нехочу, нелюблю!» Посмотрел я на нее тогда внимательно и подумал: классическая жертва, прямо Марина Цветаева, – или теперь подверстываю воспоминания к дальнейшему? Сразу надо было записать, а то уже многое позабыл. То есть помню как будто все и в то же время не могу сказать ничего определенного, как о своей маме.
Верочка очень ко мне тянулась. Да и я любил ее, конечно, любил, но сам же и оборвал все, когда она попробовала заговорить, какая я ей пара? «Это у тебя от чтения, Верочка, и лечится тоже – чтением», – вот и все между нами объяснение. Но чай пить у меня не перестала – соседи, все запросто, неструктурированный день. Еще одно, Верочка никого не судила: «Как один человек может судить другого? – такой абсурд!» Ксения, мать ее, ревновала, на собрания посылала отца – коммуниста Жидкова, так мы его называем, он уже с ними не жил. А был когда-то большой человек, второй секретарь райкома. Ксения его бросила, стал болеть, сидел у меня на собраниях какой-то желтый весь, ничего не понимал, говорить с ним было невозможно.
В кого Верочка вышла такой? Скорее всего, в деда, в скульптора, тот прибыл сюда в ссылку, женился на местной, родил Ксению, быстро умер. Верочка мне подарила несколько его фигурок, странные, растерянные персонажи, как будто незаконченные.
Подобно многим хорошим людям, Верочка не любила ни Гоголя, ни Щедрина. Зато какие сочинения писала по Достоевскому! Не без натяжек, конечно, но очень талантливые. Каждый учитель литературы мечтает вырастить филолога, вот я и велел Верочке собираться на филфак. Думал про Москву, но она выбрала Петербург, как ни отговаривал ее: мол, скука, холод и гранит, как ни просил перечитать того же Толстого. Декламировала в ответ, смеялась: Но ни на что не променяем пышный, гранитный город славы и беды… – для Верочки Петербург обернулся только бедой. А какое было сочинение про Порфирия Петровича, про то, что мы удивляемся, когда они оказываются людьми (Верочка всегда говорила — они, другие, я спорил с ней, и напрасно), про то, что Порфирий единственный в романе, у кого нет фамилии, и нигде нет разговора изнутри Порфирия, а вот спас же Раскольникова, он и Соня спасли его, справедливость и милосердие – два действия божества! А Верочкино сочинение по «Грозе» – лучшее, что я об этой пьесе читал: про Катю Кабанову и Анну Каренину и про несостоятельность мужчин. Тут она как-то угадала собственную судьбу.
Верочкина мать филологию не одобряла, хотела сделать дочь юристом: заработок, работа на фирме, замужество с иностранцем, не понравится – разведешься. Верочка, конечно, со мной не обсуждала мать, говорила только, что она другая. Так вот, сразу в университет она не пошла (очень не любила проигрывать), целый год готовилась: по литературе – естественно, со мной, по английскому – с моим папой, на репетиторов денег не получила, обошлись без них, поступила.
Подробностей Верочкиной гибели я не знаю и не хочу знать. Испорченные ленинградские мальчики, так я себе представляю: жестокие, остроумные, общежитие, квартиры, жуть какая-то, письма от нее пошли совсем чужие, не Верочкины, с кем-то она сходилась, расставалась, всего несколько месяцев такой жизни – и связь оборвалась, было, наверное, и насилие. Кто-то говорил: приняла таблетки, кто-то – яд, какой яд, откуда у Верочки яд? Все происходило совсем без меня, и когда ее привезли хоронить, я не пошел, да и Антонова, директриса наша, все сделала, чтобы задержать меня в школе, жалела, наверное, по-своему. Говорят, священник наш был против отпевания, но с ним Ксения справилась. Никому не нужна была Верочкина смерть, никому. Я и на могиле-то ее почти не бываю, нет у меня чувства, что там я тень, священную мне, встречу. Надо было на Верочке жениться, а потом уже отпускать ее в Петербург, куда угодно. Почему я этого не сделал? Хуже, чем случилось, все равно бы не было.
– Жениться… Ишь, – усмехается Ксения, – женилку отрастил. Слабак, – отрывается от чтения, трет руку, темное пятно, поросшее волосами. От волнения рука пульсирует, чешется. Закрывает рукавом.
– Да, что тебе? – Исайкин, высокий, сутулый, – нынешний муж. – Иди, давай, иди открывать, клиенты ждут. – Убогий. Автомагазин тоже ее. «Достойная резина для достойного человека» – вся его работа. Достойные свечи, масла. Пора отпускать Исайкина, не пропадет, но второй развод – нехорошо, венчались. Что Бог соединил… Бог ей и так должен. И за дочь, и за все.
Дочитать гада.
Раз речь зашла о Ксении, надо отозваться и про власть. Ее в нашем городе узурпировали маленькие некрасивые люди. Нервные: не оттого, что нехороши собой, а оттого, что власть им досталась хищением. Но они приняты, приняты, а кто у нас в городе не был бы принят? Коммунист Жидков, теперь Паша Цыцын (глава местного самоуправления), и каждый раз: может, этот дороги сделает?.. Паша, Ксения и судья – они втроем и прихватили все к рукам. Ксения – духовный вождь, аятолла, очень набожна, Паша-дурачок – когда-то выборный, только давно не было у нас никаких выборов, главу теперь депутаты назначают, а судья – он просто самый богатый, фамилия у него смешная – Рукосуев, половина земель вокруг города – рукосуевские, вот такая история. Но он-то как раз, Егор Савич, вроде незлой. То ли дело Ксения: слышал, как она увольняет своих таджиков, ужасно. Трудно поверить, но Ксения, кажется, получает удовольствие от зла, как те подростки, что вешают кошек.
Школьная уборщица крала деньги из наших пальто, мы избавились от нее, с огорчением: она своя, одна из нас, но опустилась, крадет, а вот если бы Паша лазил по карманам, я бы к нему хуже не относился, поскольку Паша — другой. Хищение ли, выборы – велика ли разница, если власть всегда оказывается у других? Так-то оно так, да только узурпаторы непременно интересуются, что мы о них думаем, хотят, чтобы их любили. Вот иеромонах Александр (Ряплов), священник наш, младше меня, его зовут здесь Александром Третьим, до него еще два было, он правильно рукоположен и служит, вероятно, правильно, хотя ни одного слова не разберешь, и пахнет от него капустой (все время «кушает»): Александр – не узурпатор, и бояться его не следует. Или я, учитель, тоже стараюсь служить правильно. Конечно, мне хочется от ребят и уважения, и любви, но, проходя мимо класса, я не остановлюсь послушать под дверью, как обо мне говорят. А достанься мне мое место хищением, непременно слушал бы. И наши скоро будут, если уже не слушают. Ладно, это я все, чтобы заглушить свои мысли о Верочке.