Гремучая смесь
Шрифт:
– Феликс, жизнь такая штука: сегодня ты Бога за бороду держишь, а завтра он тобой зад подтирает, – вновь заговорил Григорий. – У тебя еще будет время в этом убедиться. Вот, к примеру, та же Машка. На воле был чиновником, бумаги подписывал, деньги за это получал. Потом начал подписывать выборочно. А затем стал деньги брать, но подпись не ставил. Посчитал себя крутым. Охрану завел, чтобы она его от им же кинутых защищала. Так охрана его и сдала. Кто-то заплатил больше, чем он. И судили его за изнасилование малолетки. Охрана свидетельствовала. И никакие связи не помогли. У тех, кого он кинул, связей оказалось больше. Ну а когда к нам попал, ерепенился,
Открылась дверь камеры. Надзиратель втолкнул внутрь мужчину лет тридцати с баулом и матрасом.
– Мир вашему дому, каторжане. Кто смотрящий хаты? Я Вова Курский с пересылки. Что это за тюрьма? Меня не процинковали. Выдернули – и сюда. В «воронке» один ехал, и спросить было некого.
Григорий ответил не поднимаясь:
– Ну, здравствуй, Вова Курский, давно тебя ждали. А вот и комитет для встречи…
Со шконок поднялось четверо. Двое встали по бокам от Вовы. Митяй подошел, протягивая руку для рукопожатия. Вошедший поставил баул и протянул свою. Ее тут же заломили. Со второй сделали то же. Митяй ударил Курского по ушам, потом кулаком по затылку. К этому моменту руки у новенького были стянуты полотенцем за спиной. Оглушенного, его подтащили к Григорию.
– Переверните на спину, чтобы я лицо его видел. Зря ты, Митяй, его так сильно по ушам ударил. Он должен услышать, за что ему будут горло резать. Ничего попросить нельзя! Еще косяк, и будешь на месте Курского. Пусть очнется. Скоро ужин, а тут работа подвалила.
Митяй, путаясь и оправдываясь за плохо сделанную работу, набрал в кружку воды и вылил на голову Вовы. Пришлось повторить обливание еще пару раз, прежде чем оглушенный открыл глаза.
Григорий достал телефон, набрал номер и дождался ответа.
– Он вас слушает, – сказал и перевел телефон на громкую связь.
– Здравствуй, Вова Курский. Суд тебе дал «десятку» за убийство моей жены. Но есть другой суд. Я твой суд! Ты мертв, но про это пока не знаешь.
Григорий убрал телефон и продолжил:
– Ничего личного, Вова. Рот ему заткните, не люблю вой. Режьте на дальняке. И простыню с туалета уберите, всегда вас контролировать надо… В последний раз, прежде чем горло перерезать, отрезали уши и нос, а это не похоже на самоубийство. – Достав из пачки печенье, Григорий стал жевать, наблюдая за действом.
Вову оттащили к туалету, положили голову над дырой, обгаженной испражнениями. Двое держали Курского за руки, третий оттянул голову, а Митяй достал ложку и стал водить отточенным краем по горлу…
Все происходило как-то обыденно, как на охоте, когда егеря разделывали подвешенного за ноги дикого поросенка, а остальные пили по первой крови и закусывали деликатесами.
Тело Вовы забилось в конвульсиях, но арестанты держали его крепко, стараясь не испачкаться кровью. Феликс
«Десять минут назад человек улыбался, во что-то верил… И вот он труп, лежащий лицом в дерьме. В дерьме! В дерьме! В дерьме!..» – Он с трудом подавил приступ тошноты. Его руки дрожали.
– Митяй, руки развяжите и зовите вертухая. Скажите, что новичок не вынес тягот жизни, раскаялся и покинул нас, – распорядился смотрящий, обвел камеру тяжелым взглядом и, увидев испарину на лице Феликса, улыбнулся:
– Ну что, Сергеич, считаете ли вы романы Пауло Коэльо феминистическими, или не стоит обращать внимание на мнение критиков? Думаю, вы не смогли не заметить наличие у меня телефона? Желаете кому-нибудь позвонить? Или пока не готовы?
Пришли надзиратели и забрали с собой Митяя и Курского. И снова зеки играли в нарды, Машка кому-то чесал пятки. Григорий убрал телефон, потеряв всякий интерес к Феликсу.
Для тела жизнь важней всего, тем более, в гробу карманов нет
Принесли ужин. Феликсу не елось. Ему думалось. Смерть стимулирует ум.
«За меня взялись всерьез. Могли и убить. И убили б, если бы захотели. Они поступили хитрее: подставили под наркотики, посадили в тюрьму, а в тюрьме в пресс-камеру. Здесь легче инсценировать самоубийство, причем неоднократно. Явно ведут какую-то игру… Самое главное – разобраться, кому это выгодно и чего хотят от меня. Надо выбираться отсюда. А то, когда им надоест со мной играть, поступит команда, и я окажусь, как бедолага Курский, самоубийцей с перерезанным горлом».
Положив на стол ложку и так и не притронувшись к баланде, он обратился к старшему хаты:
– Григорий Михайлович, предложение воспользоваться вашим телефоном остается в силе?
– Конечно, Феликс.
– Он подсоединен к Интернету?
– Решили посмотреть, что про вас пишут в Гугле?
Саенко вошел в Интернет. Послал по E-mail послание: «Вернись – все прощу» и отдал телефон смотрящему. Он точно знал, что через несколько плавающих i-PI сообщение будет доставлено на почтовый ящик жены. И определить куда, практически невозможно. У него в концерне работают неплохие программисты. Подобные ситуации прогнозировались. Стал бы Саенко миллионером, если бы не был готовым и к тюрьме, и к суме. Особенно в России.
Впервые за последние сутки он спал крепко, зная, что с ним ничего не случится. Крепко, но недолго. Проснулся от толчка в плечо.
– Проснись, тебя к телефону.
«Сработало», – подумал он, и сердце заколотилось, как на первом свидании.
– Феликс, соглашайся на предложение следствия, – послышался в трубке напряженный голос жены. – Сообщи им, что завтра вечером я буду в аэропорту. За меня не переживай. Но бумаги, которые тебе дадут, подпиши. Все очень серьезно.
Будет еще серьезнее, если ты останешься в тюрьме. Люблю! До встречи!
– Спасибо, Григорий. Думаю, теперь все получат от меня то, чего у них нет. «Но это им не понравится», – последнюю фразу вслух он произносить не стал. – Спать. Спать. Спать…
Утром, после завтрака, Феликс обсудил с Григорием, оказавшимся начитанным людоедом, влияние глобализма на классическую японскую литературу. Потом сам лично постучался в дверь камеры и попросил надзирателя передать, что у него есть сообщение для следователя. На допрос вызвали только перед обедом. Пока ждал, прокрутил в памяти свои первые миллионы и тех, с кем тогда работал…