Грешная женщина
Шрифт:
— Теперь так! Терпение мое иссякло, Ираидка. Но за былые заслуги даю тебе последний шанс. Испытательный срок — две недели. Скорчишь еще раз такую рожу, получай выходное пособие. И осуждать ты меня не должна. Хоть я и добр, но всему есть предел. Какое пособие выпишу — догадываешься?
— В мешок и в воду?
— Молодец! Ступай, выполняй задание!
Охая и что-то причитая себе под нос, Ираида Петровна побрела к дверям.
Вдовкин и Таня Плахова сидели за столиком в ресторане «Гавана», поджидали Селиверстова. Они решили больше не расставаться ни на миг. Днем
— Попрячьтесь на время, ребята. Тебя, Женя, вряд ли тронут, а Танюху, конечно, постараются пришить. Да это и справедливо. Ты же ссучилась, Таня.
Вдовкин попробовал рыпнуться:
— Но как же так, Алеша? Куда нам деваться? Помог один раз, помоги и дальше.
Алеша был безмятежен, как майский рассвет.
— Помог? Ты не прав, сынок. Я на тебе заработал. Только и всего.
— Пошли, Женя, — позвала Таня Плахова. — Сами справимся.
Алеша ей улыбнулся, а улыбка у него была ангельская, безукоризненная.
— Не первая зима на волка, а, девушка? Жених у тебя не калека и при капитале. Защитит, даст Бог. А, Вдовкин? Может, деньги у меня оставишь? Надежнее будет. Отдай Насте, прибережет.
Михайлов посмеивался над ними, но не зло, по-приятельски. Вдовкин от души поблагодарил, протянул руку:
— Спасибо за приют, за угощение. Увидимся, наверное?
— Раньше, чем думаешь, — Алеша задержал его руку. — Мое предложение в силе. Завтра сведу тебя с нужным человеком. Прокантуйся где-нибудь до утра.
В его мимолетно-оценивающем взгляде Вдовкин в который раз ощутил силу, которая была чуждой ему, но знобяще притягательной. Словно взглянул с небоскреба на далекий цветущий сурепкой луг.
— Настеньке нижайший поклон. Повезло тебе с ней, Алеша.
— Везение силой берут, сынок.
В ресторане битых полчаса Таня Плахова добивалась от Вдовкина правды, но он отнекивался.
— Не надо больше ни во что ввязываться, — умоляла Таня. — Не твое это, Женя, не твое, пойми! Сковырнут тебя, как козявку. С каким человеком он тебя сведет? Сам подумай, кто он и кто ты. Ты другой. Тебе с ним не тягаться. Уедем. Завтра соберемся и уедем. Пожалей хоть меня, если себя не жалко.
— Заклинило тебя на твоем Торжке. Там такие же нравы, как и здесь. Не понимаешь разве? Час негодяя пробил. Спасения нет.
Появился официант с подносом, уставил столик мудреными закусками. Официант был наряжен под кубинца, а все кубинцы в воображении хозяина ресторана, видимо, были цыганами. Впечатляюще выглядели его алая курточка, многочисленные блестящие застежки и пояса и особенно пестрая косынка, придававшая забавную серьезность его курносому, широкоскулому крестьянскому лицу. Таня сдавленно хихикнула, а Вдовкин спросил:
— Из табора, что ли, браток?
— Зачем из табора, — почтительно отозвался официант. — Мы на службе, господин хороший. Обряжают подневольно.
Голубыми глазенками остро стрельнул на Таню, и Вдовкин сразу почуял в нем родственную душу. Ко второй подаче они подружились. Официанта звали Володей, он был из гуманитариев. Два года назад планировал защитить кандидатскую по тибетской мифологии. Когда разбомбили культуру, ему худо пришлось, но по молодости лет, по крепости душевного здоровья — уцелел, а когда прибился к этому заведению, то и вовсе стал на ноги. Теперь за вечер заколачивает не меньше чем по полтиннику. Но, как признался Володя, многих его прежних товарищей по кафедре, особенно тех, кто пожилые, жизнь втоптала в землю по самую шляпку. Не чинясь, Володя выпил с ними по чарке. Ресторан был заполнен хорошо, если на треть.
— Настоящий рыночник, — пояснил Володя, — подгребет ближе к десяти. Тогда уже не присядешь.
Милая откровенность молодого человека растрогала Вдовкина. Он решил с ним посоветоваться:
— Мы вот с супругой надумали бежать из столицы. Как полагаешь? Говорят, в провинции полегче перезимовать.
Володя отнесся к вопросу чрезвычайно серьезно.
— С одной стороны, конечно, полегче, вы правы. С продуктами и все такое… Но с другой стороны… В смутные времена люди сбиваются кучно, в своего рода общины единомышленников. Это нормальный способ защиты. В такие общины чужаков принимают на птичьих правах или вообще не принимают. Вы это ощутите на своей шкуре. Учтите и то, что явитесь из Москвы. Для провинции Москва — город зла, город прокаженных. Отсюда пошла вся чума. Вы попадете в своеобразный карантин, будете изгоями. На малом пространстве это особенно тяжело.
— Вы фантазер, Володя, — неприязненно сказала Таня. Она разозлилась на Вдовкина. Не понимала, как это можно с ходу посвящать постороннего человека в такие интимные дела. Тем более цыгана. Вполне возможно, что от всех бед у милого поехал котелок, а она только сейчас заметила. Значит, остаток жизни ей придется мыкать с недотепой.
— Не фантазирую, нет. У нас один профессор, кстати, умница, добряк, в прошлом году тоже сгоряча ломанул из Москвы. Куда-то под Оренбург, там у него, кажется, даже родичи были. Ну и что? Через три месяца пустили ему под дом красного петуха. На этот дом он ухлопал все сбережения. Вернулся в Москву, а его квартира уже приватизирована. Причем поселился там какой-то кавказец с охраной. Профессор пык-мык, побежал сдуру в префектуру права качать, ну, оттуда его, естественно, увезли на «неотложке».
— И что же с ним теперь? — живо заинтересовался Вдовкин.
— Днями закопали на Щукинском, — сурово закончил официант. — И то еще крупно подфартило напоследок: кафедра скинулась на гроб. Я тоже внес пай — десять штук. Учитель мой был по старославянскому.
— Не могу вас больше слушать, Володя, — призналась Плахова. — Принесите нам, пожалуйста, бифштекс, сделайте одолжение.
С церемонным поклоном официант удалился, но не преминул заговорщицки подмигнуть Вдовкину. Таня сказала:
— Все равно завтра уедем.
Ссоры не получилось. Они оба были счастливы, но это было хрупкое счастье. Дым погони сделал их неуязвимыми. Прошлое растаяло без следа. Когда пришел Селиверстов, они бездумно целовались, и это выглядело неприлично. К этому времени зал заполнился. Местные авторитеты занимали удобные, заранее заказанные столики, длинноногие платные красавицы кучковались у стойки бара. Оркестр наяривал джазовую солянку. Селиверстов, присев к столу, терпеливо ждал, пока голубки намилуются. Его постный вид выражал красноречивое неприятие всего, что здесь происходило.