Грешница
Шрифт:
Так он сидел однажды, как вдруг громкие шаги на лестнице вывели его из задумчивости, а вслед за тем дверь отворилась, и в комнату ворвался толстый человек, опрокинув своей стремительной тушей один из стульев. Мсье де Ла Пэжоди не успел прийти в себя, как был заключен в объятия неведомым гостем, в то время как громовой голос восклицал с сильным провансальским акцентом: «Честное слово, милостивый государь, вы тот, кого мне надо, и позвольте вас расцеловать. Я шел случайно переулком и вдруг слышу, с неба раздается истинный голос сына Орфея. Честное слово, милостивый государь, знаете ли вы, что я почти целый час простоял, слушая вас, так что кости ныли в ногах, но я бы не сошел с места и до страшного суда и даже пропустил бы, если нужно, эту заключительную церемонию, что было бы, согласитесь, верхом неприличия для судьи, ибо я – маркиз де Турв, президент парламента, но великий любитель музыки, жалкий подмастерье в вашем искусстве и ваш почтеннейший слуга, так что вы не станете думать, будто я могу допустить, чтобы такой человек, как вы, плесневел в этой дрянной гостинице, где сами три волхва должны были бы прислуживать вам коленопреклоненно. Или вы думаете, что эта тесная комната, похожая скорее на конуру, будет и впредь служить приютом вам и вашей божественной флейте? Нет, милостивый государь, я сию же минуту увожу вас с собой в дом Турвов, где вы мне сделаете честь занять приличное помещение. Мой стол будет вашим,
И мсье де Ла Пэжоди, который не знал, что ответить на эти объятия, на эти клятвы, на эти уверения в дружбе и не гнушался приключениями, придающими жизни приятную неожиданность, мсье де Ла Пэжоди, его пожитки и флейта отправились ночевать в турвовский особняк.
Марк-Антуан де Ла Пэжоди был невысокий черноволосый человек, хотя и родившийся в Бургундии, но весьма напоминавший провансальца. У него было живое лицо, озаренное черными проницательными глазами, и хорошо очерченный подвижный рот, как бы созданный для игры на флейте. Телом был крепок, грудью широк, соразмерно сложен, имел красивые ноги, стройные и с хорошо посаженными икрами. Держался он очень прямо и не терял росту ни вершка. Вдобавок, был всегда очень чисто одет. Сын бедного бургундского дворянина, он рано осиротел и обладал небольшим достатком, которого все же хватало на то, чтобы обеспечить ему некоторую свободу. Он ею воспользовался, чтобы повидать свет и прежде всего отправился в Париж. В этом городе первые приключения, служащие лучшей школой для молодого дворянина, дали ему случай приобрести известное знание света. Знание это стоило ему части средств, но зато такой ценой он научился многому полезному для жизни, например не доверяться первому встречному и наблюдать людей, если не хочешь быть их игрушкой или жертвой, а равно узнал, что у дружбы тоже есть свои ловушки, как и у любви. Из этих последних мсье де Ла Пэжоди выпутывался без особого труда. Он и сам довольно удачно придумывал их. У него было врожденное умение говорить с женщинами и заставлять их себя слушать, так что они доверяли ему то, что в них всего драгоценнее, то есть некоторые тайные и сладостные свои места. Мсье де Ла Пэжоди очень любил такого рода телесную близость, но он не был нечувствителен и к удовольствиям иного порядка, нежели плотские. Игра чувств занимала его не менее, чем движения тела, и он готов был одинаково ценить прелесть красивой кожи и привлекательность образованного ума. Он был равно способен наслаждаться как самой тонкой и изысканной беседой, так и самыми тесными и сладострастными объятиями, но и то, и другое он умел оставить вовремя, то есть как только телесная усталость или умственное утомление грозят сделать их неприятными и постылыми. Мсье де Ла Пэжоди упражнялся в этом искусстве с замечательным умением, стяжавшим ему славу не столько верного, сколько предприимчивого любовника, выказывающего в делах страсти больше пылкости, нежели постоянства; но это ему прощалось, ибо есть люди, на которых не сердятся за то, что они таковы, каковы они есть, а мсье де Ла Пэжоди был, по счастью, из их числа.
Не подлежит сомнению, что если бы мсье де Ла Пэжоди мог проявлять свои таланты на более обширном поприще, он добился бы соблазнительной славы, равняющей тех, кто ее стяжал, с величайшими героями войны и политики, но слишком скромное состояние и слишком заурядное происхождение возбраняли ему этот блестящий удел, чьи цветы распускаются лишь в благоприятном воздухе Двора. Не то чтобы мсье де Ла Пэжоди не вращался в хорошем обществе, но он не настолько чуждался и дурного, чтобы стараться во что бы то ни стало возвышаться над ним. Поэтому, наравне с будуарами, он посещал и кабачки, и в этих-то местах, где царит великая вольность речей и мнений, он встретился с некоторыми людьми, исповедующими чувства, столь противные нравственности и вере, что они становятся истинной опасностью для религии и государства. Эти вольнодумцы, ибо таково наименование, коим обозначается их секта, нередки, несмотря на усилия, которые были приложены к искоренению зловредных семян их учения, и мсье де Ла Пэжоди напал как раз на некоторых наиболее опасных из их числа. В этой школе он научился подвергать сомнению святейшие и доказаннейшие истины и выступать против них с нечестивыми шутками. Подобно этим людям, мсье де Ла Пэжоди дошел до отрицания почтеннейших нравственных правил и достовернейших догматов. Если их послушать, так мир не чго иное, как материя, а человек сводится к самому себе. Что же до того, будто душа бессмертна и существует Бог, то это россказни для ребят и старух, с которыми не станет считаться ни один разумный человек.
Мсье де Ларсфиг неоднократно излагал мне во всех подробностях гнусную систему этих вольнодумцев, но я запомнил только самые общие ее черты. К чему, в самом деле, засорять голову подобным вздором? Кто может заставить нас поверить, будто мир не божие творение и будто тварь способна отказаться от надежды быть приобщенной после смерти к награде вечной жизни, если она показала себя достойной таковой? Поэтому мсье де Ларсфиг справедливо удивлялся, как это мсье де Ла Пэжоди мог ступить на ложный путь нечестия. В заблуждениях мсье де Ла Пэжоди мсье де Ларсфиг усматривал не более и не менее как дело сатаны. Он поддался внушениям нечистого, не подозревая, что таким образом устремляется к погибели, потому что именно репутация вольнодумца и свободомыслящего человека вовлекла его в трагическую историю, приведшую к ужасному концу.
Если не считать этого пагубного образа мыслей, едва ли кто видел более веселого и приятного человека и едва ли кто слышал более искусного флейтиста, чем мсье де Ла Пэжоди. С юных лет он обнаруживал поразительную способность к игре на различных инструментах, но мало-помалу остановился, по собственному выбору, на флейте и достиг в обращении с нею законченного мастерства. Флейта была его лучшей подругой, и он любил говорить, что с нею он не боится ни горя, ни одиночества. Как часто в чужих городах она развлекала его уединение, ибо, после нескольких лет, проведенных в Париже, мсье де Ла Пэжоди вел довольно скитальческую жизнь; он изъездил почти всю Италию и большую часть наших провинций. Великий поклонник красот природы, он любил восхищаться ими во всем разнообразии форм и во всей многовидности их обличий. Он утверждал, что не знает ничего более приятного, чем играть на своем инструменте перед красивым пейзажем или перед красивой женщиной. «Конечно,– говорил он,– хорошо услаждать гармонией людей, но зачем же отказывать в ней вещам? Они имеют на нее такие же права». Поэтому, встретив какое-нибудь величественное дерево, какую-нибудь древнюю скалу, он становился перед ними и, поднеся флейту к губам, исполнял для них, смотря по времени, обаду или серенаду, стараясь извлекать из гулкого дерева самые нежные и самые мелодичные звуки.
Первое время, как мсье де Ла Пэжоди жил в турвовском доме, он выходил на улицу не чаще, чем когда скромно обитал в гостинице «Трех волхвов». Маркиз де Турв,
Это своего рода безумие, в которое мсье де Турв был ввергнут встречей с мсье де Ла Пэжоди, длилось добрую неделю, после чего мсье де Турв почувствовал потребность поведать другим о чудесной находке, сделанной им в лице черноволосого человечка, чье дыхание исторгает из дерева мелодии, чарующие слух верностью звука и то волнующие, то веселящие сердце. И вот мсье де Турв переходил от двери к двери, разнося новость, и вскоре все сколько-нибудь видные лица в городе были о ней осведомлены. Это обстоятельство возбудило повсюду живейшее желание повидать и послушать этого мсье де Ла Пэжоди и его флейту. Мсье де Турв сообщил об этом настроении своему гостю, тот изъявил готовность пойти ему навстречу, и таким образом мсье де Ла Пэжоди, под эгидой маркиза де Турва, обошел весь Экс, останавливаясь где надлежало, к превеликому удовольствию мсье де Турва, который испытывал искреннюю и бурную гордость, служа глашатаем этому фениксу флейтистов. Следует также сказать, что мсье де Ла Пэжоди с величайшей отзывчивостью откликался на просьбы тех, кто выражал желание познакомиться с его талантом. При каждом выступлении мсье де Турв приходил в восторг и захлебывался похвалами, которье снискивала мсье де Ла Пэжоди красота его арий и ритурнелей, хотя иной раз его омрачала боязнь, как бы у него не похитили этот феномен, и тогда, чтобы его успокоить, мсье де Ла Пэжоди должен был клятвенно заверять его, что ничьи настояния и ничьи упрашивания не побудят его расстаться с турвовским особняком.
По правде сказать, мсье де Ла Пэжоди нисколько этого и не хотелось. Сластолюбивый по природе, он охотно мирился с тучным гостеприимством маркиза. Роскошь покоев и стола были ему весьма по душе, и, вставая из-за обильной трапезы, он был не прочь развлечь мсье де Турва какой-нибудь легкой и веселящей мелодией, говоря, что хороший кусок всегда в пору. К тому же, мсье де Ла Пэжоди был еще не вполне уверен в последствиях своего авиньонского приключения, a покровительство президента де Турва служило порукой тому, что его не станут беспокоить. И он дорожил этим преимуществом, так же как не был равнодушен к проявленной лучшим эксским обществом готовности встретить его с распростертыми объятиями. Поэтому он старался оправдать это радушие таким поведением, против которого никто ничего не мог бы возразить. Итак, мсье де Ла Пэжоди усердно сопровождал маркиза де Турва на богослужения в собор и тщательно воздерживался от каких бы то ни было речей, могущих тревожить хотя бы самые щепетильные уши. Никто бы е узнал в этом скромном и благоразумном дворянине отъявленного вольнодумца парижских кабачков и бартеласской харчевни, заявлявшего, что он не верит ни в Бога, ни в черта, и ценившего этот благочестивый вздор не дороже той дудочки, на которой он когда-то, лет шести или семи от роду, насвистывал песенки птицам, в то время как в их бедной бургундской усадьбе его отец чистил старое охотничье ружье, а мать штопала ветхое платье. Не следует, однако, думать, будто под этим новым обличьем мсье де Ла Пэжоди стал жеманным ханжой. Его природная живость и веселость уберегали его от этого недостатка. Бургундская соль по-прежнему оживляла его ум. Мсье де Ла Пэжоди нравом обладал общительным, а память его была полна занятных рассказов. Однако он выбирал в своем ягдташе истории, подходящие к новым подмосткам, на которых он выступал, так что в обществе его ценили не только за его талант флейтиста, но и за приветливую внешность и умение придавать приятность разговору.
Если мсье де Ла Пэжоди старался не касаться религии и вероучения, то он не возбранял себе говорить о предметах любовных, каковые он умел излагать то осторожно и изысканно, то дерзко и весело. Впрочем, ему было известно, что в этих вопросах люди всего снисходительнее, и он не замедлил убедиться, что эксским дамам такого рода речи отнюдь не противны. Увлекательность беседы мсье де Ла Пэжоди была одной из причин их благосклонного к нему отношения, о котором свидетельствовал целый ряд несомненных признаков. Поэтому в скором времени легкомысленный рассказчик перестал ограничиваться словами. Не в его привычках было слишком долго довольствоваться отшельнической жизнью, и ему было мало созерцать в женском теле только то, что разрешает показывать мода. Мсье Де Ла Пэжоди, как я уже сказал, был сластолюбив, но его сластолюбие простиралось далее красоты пейзажей и роскошеств стола. Конечно, привольные обличья природы радовали его не меньше, чем предлагаемые ею яства, но всем иным он предпочитал раздвоенный хом красивой груди и душистый плод влюбленных губ и охотно сменял деревянную флейту на более естественный инструмент, игра на котором также насчитывает своих невежд и искусников, к каковым он причислял и себя.
Эта уверенность в своих достоинствах была у мсье де Ла Пэжоди настолько искренней, что ему не терпелось их обнаружить, тем более что он не усматривал в этом ничего противного тому благоразумному поведению, которого он решил придерживаться. Любовные дела никогда никому не ставились серьезно в вину, и снисхождение обеспечено тем, кто ими занят. Из всех страстей любовь – наиболее терпимая, ибо никто не избегает ее владычества и каждый очищается в ней грехом другого. К тому же, что может быть благонамереннее, чем предаваться любви, и есть ли на земе занятие более безобидное? Таково было, во всяком случае, мнение мсье де Ла Пэжоди, и, по-видимому, в те времена эксские дамы всецело его разделяли.