Грешники и святые
Шрифт:
Он потянул за шнуровку на моем платье, та не поддалась.
В двери капеллы забарабанили с такой силой, что, кажется, свечи все разом вздрогнули. На самом деле вздрогнули, конечно же, мы с отцом Реми. Он медленно отпустил меня, я вцепилась в его локоть, чтобы устоять. Несколько мгновений заново начавшегося обычного времени мы молча смотрели друг на друга. Я радовалась, что задвинула засов, священник же, суда по всему, размышлял, что теперь делать.
— Становитесь на колени, дочь моя, — сказал он, — и молитесь.
О чем, он не добавил, но я и так знала: чтобы
Стук повторился, еще сильнее, еще настойчивей. Отец Реми наклонился, поднял с пола ленточку и наскоро и криво перевязал ею волосы. Все равно он выглядел растрепанным, от былой аккуратности не осталось и следа. Я послушно опустилась на колени, умостившись в ворохе юбок, и сложила руки якобы в молитве.
Господень намек читался ясно: целоваться прямо в капелле все-таки немного слишком.
Губы горели.
Прошелестела сутана, отец Реми направился к дверям. Я, слушая его удаляющиеся шаги, зачем-то начала считать их: раз, два, три… На двадцатом грохнул засов.
— Отче наш, сущий на небесах… — забормотала я.
— Отец Реми! — произнес за моею спиной взволнованный женский голос, который я не сразу узнала.
— Дочь моя Эжери, — сурово выговорил священник, — мы молимся здесь с твоей госпожой. Что за спешка?
— Отец Реми, Мишель заболел, ему плохо. Совсем плохо! Хозяйка просит вас прийти немедленно.
Глава 11 Sic itiir ad astra [19]
Мы бежали по лестнице, потом по коридору; я задыхалась скорее от волнения, чем от спешки. Эжери, которой никакого дела не было до того, почему священник вместе с дочерью хозяина молился за закрытыми дверьми, сбивчиво рассказывала по дороге, что случилось.
— Мишель уже два дня капризничал, не очень хорошо себя чувствовал. Мы вчера послали за лекарем, тот сказал пить успокаивающий отвар, и все. Сегодня у Мишеля начался жар, мы уложили его в постель, думая, что это простуда. Но затем он уснул, и мы никак не можем его разбудить!
19
Так идут к звездам (лат.)
— Спокойно, дочь моя, — сказал отец Реми, — верьте в Господа, Он поможет. И молитесь.
— Я всю ночь молилась, святой отец…
Мои губы еще не остыли, но беспокойство за Мишеля вытесняло ощущения от произошедшего в капелле. Следом за отцом Реми я вошла в комнату брата.
Мой маленький Мишель лежал на кровати, укутанный одеялом до подбородка. Сморщенное во сне, недовольное личико пылало, на щеках горели алые пятна, из уголка рта тянулась ниточка слюны. Мачеха сидела в кресле рядом с кроватью и обмахивалась платком, сама пребывая в полуобмороке — мнимом или действительном, мне не хотелось разбирать. Отец Реми подошел, согнулся над кроватью, положил ладонь Мишелю на лоб. И тут же отдернул.
— Лекарь едет? —
— Да, святой отец, — прошептала Эжери. Ее заплаканные глаза лучше всего говорили о том, что положение серьезное. — Я отослала за ним Дидье, он самый расторопный.
Дидье давно заинтересованно поглядывает на Эжери, а та строит ему глазки. Ради возлюбленной действительно поторопится.
— Ах, что же это будет, отец Реми? — простонала мачеха, глядя на него из-под платка, прижатого ко лбу.
— Крепитесь, дочь моя, и всем надлежит молиться за Мишеля. Где ваш супруг?
— Он по делам уехал. — Мачеха едва не плакала. — Ах, отец Реми, что же будет…
— Все в руках Господних.
Я гладила Мишеля по влажным смявшимся волосам, пропуская сквозь пальцы светлые пряди оттенка такого же, как у меня. Мой брат — почти сын мне, иногда мне кажется, что я его родила, не мачеха. Она же с удовольствием уступила бы мне это право, ей Мишель не нужен, и я знаю, чую, что сейчас она не столько горюет, сколько ужасается неотвратимости болезни, которая может в любой миг сковать каждого из нас.
Смерть, говорят глаза отца Реми, приходит за всеми.
— Когда вернется отец? — спросила я у мачехи, не поворачиваясь к ней. — Может, стоит послать за ним?
— Да, стоит. Эжери, поди, скажи там, чтобы поехали в особняк графа де Амьеза.
— Да, мадам.
— Мишель, — позвала я тихо, склонившись к брату так, чтобы чувствовать его дыхание. — Мишель, ты слышишь меня? Это я, Мари. Проснись, милый, пожалуйста.
От него пахло травами и потом, кожа приобрела нездоровый оттенок, щеки провалились. Двигались под веками глазные яблоки. Нет, только не это, безмолвно молила я. Только не мой маленький любимый брат. Господи, ну за что?!
Поверх моей руки легла ладонь отца Реми.
— Дочь моя, — негромко произнес он, — не плачьте, прошу вас.
А я и не заметила, что плачу, что по щекам моим катятся слезы и падают на одеяло; одна шлепнулась на руку отца Реми. Он поднял меня, отрывая от Мишеля, достал откуда-то платок, вытер слезы.
— Молитесь, — твердо велел он, — молитесь вместе со мной.
Он опустился на колени в изножье кровати, я встала рядом с ним, почти что прижавшись — так мне хотелось его защиты. Сейчас отец Реми стал для меня проводником Божьей надежды, сейчас через него, и только через него, могло прийти спасение. И, повторяя за ним слова, я вливала в настоящее эту надежду, как в кувшин.
— Боже, источник всякой жизни и силы! Простри руку Твою на Мишеля, которого в начале жизни постигла болезнь, чтобы он, обретя здоровье и силы, достиг совершенных лет и во все дни жизни своей с верою служил Тебе, творя добрые дела.
Я могла себе представить, каким станет Мишель — высоким, нежным и добрым. Кто знает, насколько светел сделается его рассудок с годами, или, наоборот, нынешний свет угаснет в нем, — это никому не дано предвидеть. Но никогда он не будет злым, или жестоким, или завистливым, все эти чувства чужды ему, для Мишеля осязаема и ценна лишь радость. Он будет улыбаться. Он должен улыбаться. Еще долгие-долгие годы.