Грешные ангелы
Шрифт:
Но если курица не птица, то разве школьник — человек? Велено — иди, я и шел.
И пришел. Перед дверью директорского кабинета состроил рожу — пять минут до смерти остается — и постучался.
Директор посмотрела на меня с любопытством, почему-то ничего спрашивать не стала! Александра Гаврииловна вообще со странностями была. Ребята ее хоть и побаивались, но все-таки больше уважали. За справедливость главным образом. С секретом была она — глядишь на нее и никогда не знаешь, что она скажет или как поступит… Если выпадет случай, я еще обязательно расскажу про нее.
Разглядывала она меня, разглядывала минут пять, а потом и говорит:
— Человек — это стиль, Коля. Запомни. Обдумай. Слова, к сожалению, не мои. Классика… А теперь ступай.
Ну, я пошел. Со странным чувством двинулся: вроде, подумал, Александра Гаврииловна и не совсем меня осуждает. Только подвиг мой вдруг как-то побледнел, нет, не совсем угас, а так — слинял несколько.
Это было неприятно.
6
Мы были городскими мальчишками и, наверное, потому так восторженно приняли книгу Сетона-Томпсона «Рольф в лесах».
Рольф будил воображение: представить только — наш сверстник оставался один на один с дикой природой, открывал новые, незнакомые ему пределы мира. Он был самостоятельным в самом высоком понимании этого слова — в решениях, действиях, в праве рисковать!
«Рольф в лесах», я бы сказал, оказался не просто увлекательным, а прямо-таки подстрекательским чтением.
Бежать! Куда? Неважно… Для чего? Чтобы открывать новые миры, чтобы избавиться от родительского гнета, от надоевшей школы, и вообще… интересно!
Кое-кто, начитавшись, и ударялся в бега. Правда, до Амазонки или Миссисипи, как помнится, добраться никому не удавалось, а в железнодорожной милиции Можайска, Серпухова, Раменского побывали многие.
Впрочем, я в бега не ударялся. Может, от избытка благоразумия, может, трусил, а скорее всего — от лени. Все собирался, да так и не собрался. Но Сетона-Томпсона я принял весьма близко к сердцу. И Рольф заронил в мою мальчишескую голову вовсе недетскую мысль: человек должен уметь выживать.
Могли я предполагать, что судьба кинет меня в непроходимые северные болота и заставит день за днем ползти по гиблым топям, пробиваясь к жизни, и не будет у меня даже крошки хлеба?
Помню, соображениями относительно выживания я поделился с Сашкой Бесюгиным. И тот, со свойственной ему моторностью, моментально предложил:
— Давай тренироваться! Хочешь, рванем под Волоколамск, знаешь, какие там дебри — закачаешься! А можно хоть завтра, прямо тут начать.
— Как? — спросил я. Домашний вариант показался мне более подходящим.
Сашка наморщил лоб, пошевелил пальцами — так он соображал, и наконец выкрикнул:
— Пожалуйста! Начинаем трехдневную голодовку, а? Ни крошки в рот, пьем только воду: утром стакан, днем стакан, вечером стакан… Думаешь, легко?
— Не знаю, — сказал я, — не пробовал. А родители? Не дадут, пожалуй. Заведутся: заболеешь, помрешь, вредно…
— А камуфляж?
— Чего?
— А маскировка на что?
В первый день я встал, как обычно. Без сожаления смахнул завтрак в помойное ведро, прикрыл газеткой. Вылил молоко в раковину. И, гордый сознанием — вот отважился, не дрогнул, помчался в школу.
Входя в класс, заговорщически переглянулся с Бесюгиным и понял — Саня тоже явился в школу натощак, он переживаетте же примерно чувства, что и я.
Уроки прокручиваешь обычно — ни шатко, ни валко, но после большой перемены в голове появилась непривычная легкость, а под ложечкой отвратительное сосание.
Мне и прежде случалось испытывать голод, но раньше я знал: надо дойти до дому, схватить кусок булки, хлебнуть из носика заварочного чайника глоток горьковатого, вяжущего рот настоя, и голод как рукой снимет. А тут…
Я начал подсчитывать, сколько прошло часов со времени последнего приема пищи и сколько еще осталось ожидать. Трое суток — семьдесят два часа. Если перевести это время в уроки — девяносто шесть с хвостиком получается… Кошмар!
Подошла Наташка, протянула конфету:
— Хочешь? «Каракум»…
— А иди ты со своим «Каракумом»! — рявкнул я, залодозрив Наташку в провокации, хотя откуда она могла знать о нашем с Бесюгиным уговоре? У Наташки по-кошачьи сощурились глаза, она поиграла бровями и молча попятилась.
Из школы я возвращался в гордом одиночестве.
Живот неистовствовал — эстрадный оркестр играл! Звучало форте! И все мои мысли постыдно вертелись вокруг хлеба. Именно хлеба. Мне виделся обыкновенный ржаной кирпичик с черной, блестящей, чуть пригоревшей корочкой… А когда от булочной — она была по дороге — повеяло теплой волной свежевыпеченной сдобы, я едва не захлебнулся слюной.
Заданные на дом уроки противоестественно пахли супом и никак не хотели оседать в памяти. Я тупо перечитывал страничку за страничкой, а сам прикидывал: так сколько еще оставалось голодать? Выходило много!
Пришла с работы мама, как обычно, спросила:
— Обед понравился?
Мне оставляли обед за окном.
— Мировой! — сказал я. — Особенно первое.
Вероятно, в моем голосе прозвучали какие-то неестественные нотки, потому что мама подозрительно прищурилась, но ничего не сказала.
Ближе к ужину я выкатился из дому, чтобы… ну сами понимаете — не вдыхать кухонный аромат, я же целых-целых двадцать часов маковой росинки во рту не держал!
Двадцать! Много? А как же еще пятьдесят два часа, что осталось терпеть?