Гретель и тьма
Шрифт:
– О чем это она? – шепчу я Даниилу, когда мы укладываемся на мешках. – Как это – кончается время? Что она такого знает, чего не знаем мы?
Даниил молчит долго, и мне кажется, что он уснул.
– Может, тут будут бои, – наконец говорит он. – Мне все равно. Я ж говорю, я лучше останусь тут и умру, чем сделаю вид, что она моя мать.
– Если она покажет нам, куда идти, какая разница, что она тебя заставляет говорить? – донимаю его я. —
Что изменит еще одна врака? – Он не отвечает. – Скажи, что она твоя злая мачеха, раз так. Можешь?
Он
– Наверное…
– Надо. Мы тут не останемся – и мы не умрем.
– Но моя мать… – Голос у него с зацепкой.
– Не стоит. – Мы договорились, что о таких вещах говорить не будем, пока все не закончится. – Слушай, у тебя никогда не было мачехи, и поэтому не важно, если притворишься. Все равно Агнешка, или как там ее по-настоящему зовут, долго не сможет людям голову морочить. С такой-то громадной попой, как у нее, – кто ей поверит, что она вообще когда-нибудь голодала?
– Уродская жирная корова. Dziewka. Suka. Kurwa. – Он перечисляет весь список скверных слов, и, когда пар спущен, голос у Даниила делается медленнее и тише.
– Скажешь, что ты ее… – Но теперь Даниил уже точно спит, живот у него удивленно урчит, вдруг оказавшись полным. Когда мне уже невмочь не спать, мне снится сон, что я опять в Равенсбрюке72, в лазарете, бегу по нескончаемым белым коридорам и зову папу. И там Агнешка. Ведьма появляется из дверей то справа, то слева, руки у нее в крови, вцепились в кровавую плоть или даже в целую ногу, эти ноги иногда в перьях, а иногда на них ботинки.
Наутро я едва узнаю ведьму. Вместо медицинской формы на ней теперь полосатое платье, как у меня, но сидит оно лучше и выглядит гораздо чище, хотя под ногтями у ведьмы все еще кровь вчерашнего убийства. Половина волос исчезла, и она лихорадочно обстригает оставшиеся и орет, чтоб мы просыпались.
– Он устроил эту чертову штуку. Он и сейчас все еще пытается собрать. Последняя возможность. Скоро будут здесь.
– Кто? – спрашиваю я, все еще стрясая с себя кошмар. – Кто устроил что? – Даниил без единого слова вскакивает и несется к двери. Держится рукой за живот, а другой рот себе зажимает. – Что случилось? – Агнешка ловит меня, не дает догнать его. – Пусти! – ору я. – Дай посмотрю, что с ним…
– Да живот болит, вот и все. Всё вон, с обоих концов, так сказать. Так бывает, когда наедаешься после простой диеты.
– Почему ты его не остановила?
– Все они такие, эти Kreaturen [133] , — хуже животных. Никакой выдержки. – Ведьма жмет плечами и продолжает стричь себе волосы. – Judenscheisse. Подумать только, на кого пришлось полагаться, спасая собственную шкуру! – Она смеется, будто это наша с ней шутка, но потом серьезнеет. – И все же в лихое время все средства хороши. – Я прикусываю язык и смотрю, как пряди сползают у нее по спине, как злобные желтые змеи. – Сию минуту выходим, – говорит она. – Это недолго.
133
Зд.:
– Но куда мы идем? – Я силой пытаюсь улыбаться. Никогда не верь ведьме, но если хочешь обвести ее вокруг пальца, лучше делать вид, что вы друзья.
– На автобус, само собой. – Агнешка откладывает ножницы, трясет головой и проводит пальцами по неровным черным пучкам. – Чудесное ощущение – освобождение прямо. Я вообще не понимаю, с чего такой сыр-бор. Суета это все, мне кажется. Так, ну что у нас с мальчиком?
– А что за автобус? – не унимаюсь я, выходя за ней из сарая. – Я не понимаю. Это где?
– У озера, недалеко. Пошли, Беньямин. – Она кивает на Даниила, присевшего в ревене. – Пойдем по дороге к деревне. Автобус хорошо спрятан – среди деревьев, замаскирован, так я смогла за ними следить. Я покажу.
Я замираю.
– Откуда ты знаешь, что этот не из тех автобусов, других? Которые забирали больных и старых в…
– Потому что, – говорит она с преувеличенным терпением, – у него на каждом боку по красному кресту. Ты знаешь, что такое Красный Крест, да? В общем, Лили, он не наш. Он шведский. Их несколько – остальные загрузились и уехали, а у последнего были какие-то неполадки с двигателем. Он их задержал на три дня.
Я отстаю, жду Даниила, а выглядит он хуже некуда. Вдобавок ко всему прочему он теперь еще и «зелененький». Зубы у него стучат, но кожа такая, будто он горит.
– Тебя рвало? – Он несчастно кивает и отстает, подволакивая ноги, идет так медленно, что я беру его под руку. – Только на меня не блюй, ладно?
Ведьма на краю сада уже топает от нетерпения. У нее под мышкой пухлый тряпичный мешок, и даже не стоит спрашивать, что в нем. Может, у меня история и не сможет кончиться как положено, и все останется как есть, но тут-то я точно сделаю все не хуже Гретель.
– Давай я. – Ведьма принимает Даниила на себя. – Соберись, мальчик. – Она улыбается, но говорит резко. – Поддай-ка. – Сколько-то времени попытавшись поставить его прямо, она останавливается, и у нее на лице-пудинге возникает странное выражение. – Беньямин, если мы вдруг потеряемся, скажи-ка еще раз, как будет «меня зовут Агнешка».
– Jestem zab'o jca dzieci, – отвечает Даниил и стонет. Ведьма ослабляет хватку и отступает, его начинает качать. Я так боюсь, как бы он не упал, что обнимаю его обеими руками, а она вышагивает туда-сюда и твердит: «Меня зовут Агнешка».
– И еще, последнее, – говорит она тихо. – Как сказать «я медсестра»? – Я чувствую, как Даниил напрягается. Гляжу на него, и лицо у него теперь почти такое же странное, как у нее. – Такой полезный навык может очень пригодиться.
Даниил кивает.
– Jestem zab'o jca dzieci, – говорит он очень отчетливо. Что-то тут не то: он ищет мою руку и так крепко ее сжимает, что у меня все пальцы колются иголочками, – и он никогда так не старался добиться от нее правильного произношения. «Jestem zab'o jca dziecka». Он выговаривает это раз десять.