Грезы и тени
Шрифт:
Какъ горько звучитъ это опошленное слово, когда звучитъ оно про тебя!
Жалость росла, глаза были мокры, я впервые понялъ, что мы съ тобой были друзьями больше, чмъ думали. Но вдь это была одна минута — только одна чувствительная минута, прогнанная стаканомъ вина за ужиномъ и крпкимъ семичасовымъ сномъ…
Но — затмъ потомъ… черезъ недлю, можетъ быть, черезъ дв недли — не помню… потянуло меня въ монастырь, гд мы тебя зарыли въ землю. Я удивился, какъ хорошо тамъ. Падалъ вечеръ; блое море цвтущихъ яблонь и вишенъ монастырскаго сада, что позади кладбища, стало розовымъ. Колоколъ, — маленькій, будничный колоколъ — медленно звякалъ, призывая братію ко всенощной… и, когда отзвякалъ, грустный, дребезжащій звукъ долго тянулся и умиралъ въ трепещущемъ воздух. Я смотрлъ на твой черный мраморный крестъ, на дернъ, которымъ затянуло твою могилу, и думалъ: это потому онъ такой зеленый и сочный, что она напитала его
Я помню раскаленную зноемъ синеву неба и силуэты ломбардскаго городка, прилпленнаго къ скаламъ. Когда y маленькой проходной станціи на минуту замеръ грохотъ нашего позда, — высоко надъ нами звонили къ agnuis dei, a въ окно вагона пахнуло яблоннымъ духомъ, и мн захотлось думать о твоей могил — тамъ, на мутномъ свер, въ оград стараго монастыря.
— Pronti! крикнулъ кондукторъ. Поздъ рванулся впередъ. Но, когда онъ пробжалъ платформу, ты мелькнула отъ окна къ окну моего купэ! Я видлъ твою склоненную голову съ развитымъ локономъ на снжно-блдной щек. Я едва не протянулъ руку, чтобы поймать порхнувшій въ окно дымчатый лоскутъ твоего длиннаго шарфа.
Была тоже странная ночь… Круглая и желтая луна щитомъ плыла мимо Колизея; съ робкою поспшностью мигала подъ нею зеленая Вега. Амфитеатръ на половину сіялъ голубымъ свтомъ, на половину тонулъ въ голубой мгл. Огромныя, внbмательныя звзды глядли въ его просвты. Я сидлъ на арен, спустивъ ноги въ черную бездну развалинъ водоема, и думалъ о сотняхъ тысячъ людей, что до меня топтали эту пропитанную кровью арену. Думалъ о томъ испанскомъ художник, которыя прославился «Видніемъ въ Колизе», но — сдавъ картину на выставку — самъ былъ сданъ въ больницу для душевно-больныхъ.
Образы его картины безотвязно гнались за нимъ. Онъ видлъ блую двушку передъ кровавою пастью голоднаго льва и видлъ, какъ падала къ ногамъ мученицы алая роза — послдній привтъ невдомаго друга. Онъ видлъ, какъ — вонъ изъ той зіяющей черной дыры направо — выходилъ зарзанный въ подземномъ ход Коммодъ. Онъ слышалъ рыкъ зврей, крутящихъ смерчи песку на арен. Тяжелый, неповоротливый германецъ падалъ предъ его глазами, охваченный рыбачьей стью ретіарія, и умиралъ подъ острымъ трезубцемъ, при оглушительныхъ вопляхъ толпы. Боевыя колесницы стаптывали тяжело вооруженныхъ, едва въ состояніи двигаться, людей, перескали встрчнымъ лошадямъ ноги косами, укрпленными въ осяхъ колесъ. A тамъ, вверху, на уступахъ этого зданія-горы, десятки тысячъ злорадно-внимательныхъ глазъ впились — не оторвутся отъ длинной цпи меченосцевъ, строгимъ воинскимъ строемъ движущихся вокругъ арены. Вотъ, по команд магистра, въ разъ брякнуло ихъ оружіе, дв сотни голосовъ въ разъ рявкнули и оборвали по-солдатски послднее привтствіе… «Ave, Caesar imperator, morituri te salutant»…
Я думалъ объ этихъ красивыхъ снахъ, yо тщетно напрягалъ свое воображеніе, чтобы вызвать ихъ изъ темныхъ пещеръ Колизея: старые мертвецы крпко спали. Однако… я чувствовалъ, что недалеко отъ меня живетъ и волнуется другое существо: пришло нежданное и незванное… стоитъ, ходитъ, ретъ, веть, — не знаю, какъ сказать, что о немъ подумать — гд-то близко-близко. Онъ трепещется, какъ бабочка подъ сткой, и дышетъ яблоннымъ цвтомъ… И, смло глядя въ угрюмыя галлереи цирка-призрака, я избгалъ взоромъ лишь одного косого выступа налво, гд играла узенькая полоска луннаго свта. Я зналъ, что эта полоска — ты, Зоэ! Что это ты повисла въ воздух струей свтящагося тумана, качаясь на мсячномъ луч…
Но — тамъ на кладбищ, въ позд, въ Колизе — ты все-таки была скоре предчувствіемъ, чмъ видніемъ. Теперь же я видлъ тебя… Какъ? Я не знаю. Что ты? Я не понимаю. Сновидніе? Призракъ? Галлюцинація? Или, наконецъ, просто непроизвольное воспоминаніе зрнія? Давнее впечатлніе твоей красоты спало въ моемъ мозгу, забытое и неподвижное; невдомый толчекъ разбудилъ его, и оно воскресло свжее, нарядное, полное блистающихъ красокъ, точно все это было только вчера! Какъ бы то ни было: вншнее ли ты явленіе, или я вижу тебя только духовными глазами, внутри своего сознанія, — все равно. Главное, что я тебя видлъ. И не смутился, не испугался, но былъ счастливъ тмъ, что вижу. Я знаю: это было не въ послдній разъ. Я чувствую: между мною, живымъ, и тобою, мертвою, внезапно установилась таинственная связь, которой никогда не проявиться бы, пока насъ обоихъ одинаково грло земное солнце. Наши воли сроднились. Ты мн близка. Я хочу думать о теб, хочу сладкихъ и сильныхъ волненій ожиданія… хочу стоять на границ загадки, которую разгадать — и желанное, и боязное
Я стараюсь вспомнить каждое слово, каждый жестъ твой во время нашихъ былыхъ встрчъ. О, какъ жаль, что ихъ было такъ мало, что ихъ не достаетъ мн, когда я стараюсь дополнить воображеніемъ то, чего не подсказываетъ мн о теб память. Я сочиняю тебя, какъ легенду, какъ миъ, какъ безплодную фантастическую поэму; ея звуки и ароматъ назойливо врываются въ каждую минуту моей жизни. Ты стоишь рядомъ съ каждою мыслью, возбуждаемой въ моемъ ум. И знаешь ли… это странно… Но мн начинаетъ представляться, будто это не теперь только, a и всегда такъ было… Только я этого не замчалъ…
Да! Не замчаешь воздуха, которымъ дышишь, не замчаешь закона тяжести, которымъ движется миръ… Не замчаешь и великой духовной любви, которой власть узнаешь лишь тогда, когда ея фіалъ разбитъ, когда пролилось и въ землю всосалось заключенное въ немъ вино…
Любовь!.. Страшное слово: сильне смерти. Оно нечаянно сорвалось съ моего языка… a думалось все время!.. Да неужели же его непремнно надо здсь произнести?
Неужели… неужели я — твой равнодушный, насмшливый полу-другъ, полу-врагъ — въ самомъ дл любилъ тебя, Зоэ?.. Любилъ — и не зналъ?!..
КИММЕРІЙСКАЯ БОЛЗНЬ
Земля, какъ и вода, содержитъ газы —
И это были пузыри земли…
О, покончивъ съ нимъ,
Я пойду къ другимъ —
Я должна итти за жизнью вновь.
Милый Саша!
Ты конечно, очень изумишься, узнавъ, что я въ Корфу, a не на Плющих. Корфу… это дйствительно, какъ-то мн не къ лицу. Я человкъ самый московскій: сытый, облненный легкою службою и холостымъ комфортомъ, сидячій, постоянный и не мечтающій. И смолоду пылокъ не былъ, a къ тридцатипяти годамъ вовсе разучился понимать васъ, безпокойныхъ шатуновъ по блому свту, охотниковъ до сильныхъ ощущеній, новостей и необыкновенностей. Взамнъ бушующихъ морей, гордыхъ альпійскихъ вершинъ, классическихъ развалинъ и мраморныхъ боговъ, русскому интеллигенту отпущены: мягкая кушетка, пылающій каминъ, интересная книга и воспріимчивое воображеніе. Я не отрицаю потребности въ сильныхъ ощущеніяхъ; но нтъ надобности испытывать ихъ лично, если возможно ихъ воображать, не выходя ни изъ душевнаго равновсія, ни изъ комнаты, и притомъ вчуж… ну, хоть по Пьеру Лоти или Гюи де-Мопассану. Подставлять же необыкновенностямъ свою собственную шкуру, скучать безъ нихъ, напрашиваться на нихъ, какъ длаешь ты и теб подобные, — страсть, для меня не понятная. Она — извини за вульгарность! — напоминаетъ мн старую мою пріятельницу, калужскую купчиху-дворничиху, которая скучала, когда ее не кусали блохи. Я не перемнилъ своего мннія и теперь, такъ неожиданно свалившись съ срой Плющихи на сверкающій Корфу, гд вчно синее небо, какъ опрокинутая чаша, переливается въ вчно синее море. Красиво; но воображеніе создаетъ красоту… не лучше, a — какъ бы теб сказать? — уютне, что ли, чмъ дйствительность. Я глубоко сожалю о своемъ московскомъ кабинет, камин, кушетк, о служб, о моихъ книгахъ и друзьяхъ, обо всемъ, во что сливается для меня сверъ. Въ гостяхъ хорошо, a дома лучше, и, если бы я могъ, я бы сейчасъ вернулся. Но я не могу, и мн никогда уже не быть дома… Никогда, никогда!
Я ухалъ изъ Москвы ни съ кмъ не простясь, безразсчетно порвавъ съ выгодною службой, бросивъ оплаченую за годъ впередъ квартиру, не устроивъ своихъ длъ…Ты видишь, что это — не путешествіе, но бгство. Да, я бжалъ. Не отъ враговъ и не отъ самого себя: первыхъ y меня нтъ, совсть же моя — какъ y всякаго средняго человка; ей нечмъ ни похвалиться, ни мучиться. Бжалъ потому, что тамъ y себя на Плющих, невзначай заглянулъ въ великую тайну, которой не зналъ и знать не хотлъ… боялся знать. Потому что эта тайна раньше, въ рдкія минуты, когда я касался до нея разсянной мыслью, мерещилась мн въ образахъ, полныхъ грозной, мрачно-величавой поэзіи; она угнетала меня, заставляла терять счастливое равновсіе моей жизни. Храня свое спокойствіе, здоровую душу въ здоровомъ тл, я старался позабыть о ней. И позабылъ, и никогда о ней не думалъ. Но она сама навязалась мн, непрошенная. И она вовсе не величавая, но мщанская, срая, будничная… И это очень тяжело. Ты знаешь мою послднюю квартиру на Плющих, въ дом Арефьева, № 20. Она славная — просторная и свтленькая, для одинокаго холостяка съ семейными привычками — кладъ. Я занялъ ее съ августа, посл дачи, заново отдланную посл съхавшаго весною жильца, адвоката Петрова. Я его хорошо знаю: большой длецъ и еще большій кутила. Нанимая квартиру, я было похалъ къ нему за справками, какъ онъ былъ ею доволенъ, но и на новой его квартир красовались билетики о сдач; a дворникъ сообщилъ мн, что не такъ давно Петровъ допился до блой горячки и помщенъ родными въ лчебницу для нервно-больныхъ.