Грибы на асфальте
Шрифт:
Мы продолжали молча разглядывать друг друга при красном свете.
– Для чего служит в фотоаппарате затвор? – неожиданно спросил заведующий.
– Для затворения.
– Так…
Мужчина резко присел и быстрым движением согнул мне ногу. Мои уши стали горячими. Мне захотелось скорее уйти из этой мрачной комнаты.
– Что кончал?
– Четыре класса, – пробормотал я.
– Синус разделить на косинус – что будет? Быстро!
– Тангенс, – машинально ответил я.
– Тригонометрию в четвертом классе не изучают. Учитель?
– Нет…
– Ты не дрейфь.
– Инженер…
Заведующий оживился.
– Это хорошо. Гуманитарникам всегда плохо фотоаппарат давался. За месяц троих уволил: нет никакого художественного вкуса. Но ты особо нос не дери. Тебя я тоже возьму с испытательным сроком. Если все пойдет хорошо, тогда официально зачислю в штат и выдам трудовую книжку. Завтра можешь выходить на работу. Условий у меня два: я для тебя бог, и половину зарплаты будешь отдавать на творческие исследования.
– Какие исследования?
– «Какие», «какие»… Не твоего ума дело. Я кандидат фотохудожественных наук, и наша артель тесно связана с Космической лабораторией. Ясно? Только держи язык за зубами.
По дороге я уныло передал наш разговор Вацлаву.
– Ползарплаты – это, конечно, не зарплата, – сказал председатель ОГГ. – Это даже не три четверти зарплаты. Но что сделаешь, если ты гриб? Другие вон у Егорыча за одну похлебку вкалывают. Вообще тебе, можно сказать, повезло: без трудовой книжки сейчас почти невозможно устроиться. И потом в фотографии есть что-то от искусства, это не то что я в г… копаюсь.
Через неделю я, уже уверенно прихрамывая, суетился вокруг одноглазого, похожего на спрута ящика. Правда, сначала было много недоразумения. То я забывал вставить светочувствительную пластинку, то открыть объектив, то навести на резкость. Дважды фотоаппарат вместе со штативом падал на голову клиенту в тот самый момент, когда я произносил: «Сидите спокойно. Сейчас вылетит птичка».
Один из пострадавших клиентов настрочил на меня жалобу:
«25 ноября с. г., будучи в фотографии № 39 на предмет изображения личности в паспорт, я получил ушиб верхней части темени в результате неловкости фотографа тов. Рыкова, сбившего ногой на меня штатив. Интересно, проводился ли инструктаж по технике безопасности с тов. Рыковым?»
Второй ушибленный клиент ограничился ироническим замечанием:
– Вы не лишены юмора, молодой человек.
Он имел в виду мои слова о вылетевшей птичке.
Но потом все наладилось. Заведующий был доволен.
– Если дело пойдет так и дальше, – говорил он, – то мы скоро не станем писать на обороте карточек фамилии владельцев.
Звали заведующего Иваном Христофоровичем. У него были сухое тренированное тело и резкие неожиданные движения. Обычно Иван Христофорович передвигался по комнате со всякими вывертами: скакал вприсядку на одной ноге, мимоходом делал стойку на стульях, цеплялся, как орангутанг, за приделанные в потолке специальные кольца. Разговаривая со мной, он проводил легкую разминку. Даже во время печатания снимков он делал круговые упражнения для шеи. Я еще никогда
Другой слабостью Ивана Христофоровича было обличать молодых специалистов, оставшихся в городе. Когда заведующий был в хорошем настроении, он назидательным голосом читал мне длиннющие морали о том, что нехорошо обманывать государство, которое затратило на тебя много средств.
– Каждый должен приносить народу максимальную пользу на своем месте, – поучал он меня.
В качестве примера Иван Христофорович всегда приводил себя – дескать, мне нет еще и тридцати пяти лет, а я уже кандидат фотохудожественных наук и сотрудничаю с Космической лабораторией. Это сотрудничество, видно, отнимало у Ивана Христофоровича много времени, так как он в фотографии бывал крайне редко.
Заведующий отделом парикмахерских и фотохудожественных работ приходил ко мне почти каждый день. При его появлении я должен был изображать на лице величайшую радость. Обняв за плечи, я вел Умойся к креслу, усаживал и принимался фотографировать. Но самое неприятное было расхваливать его толстую прыщеватую физиономию.
– Чуть-чуть в профиль, Алик, – говорил я. – У тебя очень красивый профиль. Подбородок повыше, вот так, побольше надменности, она тебе идет. Тоня, подойди сюда. Правда, он похож на Наполеона?
Тоня приходила и останавливалась в дверях.
– Вы опять его фотографируете, Геннадий Яковлевич? Вам не надоело?
– Я делаю снимок для выставки «Семилетка в действии». Это лучший учитель ботаники…
– Кгм… кгм… – сказал Наполеон.
– То есть что это я!.. Лучший парикмахер комбината парикмахерских и фотохудожественных работ.
Конечно, я «фотографировал» Умойся без пластинки. Еще не хватало переводить на эту рожу государственное добро.
– Не понимаю, почему вы с ним дружите? – говорила Тоня, когда мой начальник уходил. – Какой неприятный тип!
– У него доброе сердце, – бормотал я.
Тоня искренне огорчалась:
– Я, наверно, очень плохая, Геннадий Яковлевич! Нельзя судить о человеке по его внешнему виду, ведь правда? Я постараюсь больше не говорить о нем так, ведь он ваш друг, правда?
Тоня в этом году окончила десять классов. Она худенькая, курносая и веселая. Все ее восхищает, все удивляет. Ко мне юная секретарша относится с заботливостью девочки, увидевшей на улице птичку с перебитым крылом. Когда по радио начинали передавать песни о любви, она выключала приемник, так как почему-то решила, что мне тяжело их слушать.
По вечерам нам часто приходилось оставаться вдвоем в холодной пустой фотографии. Из приемной до меня долетали странные звуки, словно там осторожно стирали батистовый носовой платочек. Это плакала Тоня. Тогда я выходил и забирал ее к себе в лабораторию – единственное теплое место в нашей конуре. Здесь она быстро успокаивалась и принималась тихо смеяться, рассматривая лица на фотографиях.
Плакала Тоня по самым неожиданным поводам.
То обо мне («Хроменький вы, Геннадий Яковлевич, никто вас не полюбит»), то вдруг ей приходила мысль, что она может попасть под трамвай и погибнуть.