Григорий Распутин
Шрифт:
«…"бабничество" Распутина никого особенно не удивляло: ведь так предлежит „старцу“, если он с „юродством“. К юродству же в каждой русской душе премирная тяга, – замечала Зинаида Гиппиус и при этом уточняла: – В Распутине настоящего юродства никогда не было, но юродствовал он постоянно и с большой сметкой: соображал, где сколько положить».
В серьезном издании «История Русской церкви. 1700– 1917» (автор – известный богослов И. К. Смолич) читаем: «Феномен Распутина родствен также другому явлению русской духовности – святому безумию, юродству, которое нередко оказывалось на грани сектантства. Святое юродство, или юродство Христа ради, которое было уже в древнем христианстве, играет большую роль в русском благочестии как один из путей христианского совершенствования в самоуничижении и смирении. Поначалу Распутина считали настоящим юродивым,
«Аскетическое попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы. В этом смысле юродство есть притворное безумие или безнравственность с целью поношения от людей», – охарактеризовал одну из черт юродства религиозный мыслитель Георгий Федотов.
«Легко казаться святым тем, кого признают таковым; но неизмеримо труднее удерживаться на определенной нравственной высоте тем, за кем не признается даже малейших нравственных качеств. „Юродивые“ своим поведением и отношением к окружающим умышленно создавали себе такую почву, какая до крайности осложнила их борьбу с их личными грехами, но в то же время доводила эту борьбу до конечных пределов, искореняющих самый источник греха. Они стояли уже на такой нравственной высоте, какая обязывала их вести борьбу с общественным мнением не тогда только, когда это мнение было против них, но и тогда, когда оно было за них, и эта последняя борьба была еще более ожесточенной, упорной и настойчивой…» – утверждал князь Жевахов, и странно применимо это определение к человеку, который для одних носил личину греха, а для других – святости, и который и в жизни своей был столь же многолик, как и в слухах о себе.
Известно предание о встрече Распутина с подлинной юродивой – Пашей Саровской (той, что предсказала Государыне рождение сына):
«В эти годы многие приезжали в Сэров и в Дивеево. Приезжал Распутин со свитой – молодыми фрейлинами. Сам он не решился войти к Прасковье Ивановне и простоял на крыльце, а когда фрейлины вошли, то Прасковья Ивановна бросилась за ними с палкой, ругаясь: „Жеребца вам стоялого“. Они только каблуками застучали».
Это «не решился войти» очень примечательно. «Распутин вошел в царский дворец так же спокойно и непринужденно, как входил в свою избу в селе Покровском», – писал о нем его будущий убийца Ф. Юсупов. А вот перед настоящей блаженной оробел, и эта робость странно трогательна в нем.
Каким бы грешником и прелюбодеем Григорий Распутин ни был, одного нельзя в нем отрицать – веры в Бога. Он и в грехе, и в разврате оставался глубоко верующим человеком. Возможно, с христианской точки зрения, это только усугубляет тяжесть его положения – но вероотступником, как иные из его современников, он не стал.
«Он часто беседовал с нами о Боге. Он говорил, что Бог – это утешение в жизни, но что нужно уметь молиться для того, чтобы получить это утешение. Чтобы молитва могла дойти до Бога, нужно во время молитвы всецело отдаваться вере в Бога и гнать от себя все другие мысли. Он говорил, что молиться не каждый может и что это трудно. Он часто постился и заставлял поститься нас. В пост ел одни сухари и строго соблюдал его. Он говорил, что посты установлены вовсе не для здоровья, как говорят ученые люди, а для спасения души… Он замечательно хорошо говорил о Боге, когда бывал пьяный».
Так писала не в мемуарах, а показывала на следствии Матрена Распутина. Последнюю фразу из этого фрагмента иногда цитируют, чтобы поставить Распутину в вину еще одно прегрешение – говорил о Боге пьяным. С одной стороны, это так: с годами у трезвого у него не хватало вдохновения и требовалась подпитка извне, но, с другой стороны, это косвенно доказывает, что Матрена, пытавшаяся отца защитить, не лгала, и крамольная фраза, вырвавшаяся у нее, быть может, помимо воли, подтверждает истинность ее показаний в целом. В ее родителе действительно сочеталось несочетаемое – пьянство, похоть и молитва. В эти духовные и душевные извивы благоразумнее не вникать, ибо слишком легко тут ошибиться и поскользнуться; проще принять это как данность и не рассуждать, руководствуясь словами, вынесенными в эпиграф этой книги. Однако был в России человек, который дерзнул свое суждение произнести. Возможно, потому, что в известном смысле в нем тоже соединилось нечто подобное. За вычетом, может быть, пьянства, все же меньшего из грехов.
Этот человек, как и Распутин, был близок к Церкви, но к церковной иерархии не принадлежал, находясь с ней в очень сложных взаимоотношениях, этот человек
«…зашедши к священнику деловым образом, в будень, я встретил у него за сухим чаем („без всего“) не то мещанина, не то крестьянина… Пока я болтал со священником и матушкой, он выпил свою „пару чая“, ничего не говоря, положил стакан боком на блюдечко („благодарю, больше не хочу“) и, попрощавшись, вышел. Это и был „Странник“ – мужичонко, серее которого я не встречал».
Так писал о Распутине Василий Васильевич Розанов в «Апокалиптической секте», как будто предвосхищая то, что впоследствии напишет о Распутине Зинаида Гиппиус: «…я же утверждаю, что он был крайне обыкновенный, незамечательный, дюжинный мужик».
Но дальше Розанов взрывает ситуацию:
«От него „тяга“?!!
Влиявшая на непоколебимого и ученого архимандрита?!..
На эту изящную, светящуюся талантом женщину?!!
Какое-то «светопреставление»… Что-то, чего нельзя вообразить, допустить…
И что – есть!! Воочию!!
Совсем позднее мне пришлось выслушать два рассказа «третьих лиц», и не увлеченных, и не вовлеченных:
– Разговор, – о каком-то вопросе церкви, о каком-то моменте в жизни текущей церкви, – был в квартире о. архимандрита: и мы все, я и другие присутствующие, были удивлены, что о. архимандрит всегда такой определенный и резкий в суждениях, был на этот раз как будто чем-то связан… Разговор продолжался: как вдруг занавеска отодвинулась и из-за нее вышел этот Странник, резко перебивая всех нас:
– Пустое вы говорите, пустое и не то…
– И дальше – какое-то «свое решение», нам не показавшееся ни замечательным, ни убедительным. Нужно было видеть, что произошло с о. архимандритом: с момента, как вошел «Странник», очевидно слушавший все из-за занавески, его – не было. "Нет о. архимандрита". Он весь поблек, принизился и исчез. Вошел в комнату дух, «духовная особа» такой значительности, около которой резкий и властительный о. архимандрит исчез и отказывался иметь какие-нибудь «свои мысли», «свои мнения», быть «своим лицом», – и мог только повторять то, что «Он сказал»…
Вспомнишь пифагорийское «Сам изрек», "Учитель сказал".
…Но и без шуток и «примеров», – тут было что-то параллельное, одинаковое в силе; было что-то, проливающее свет на само пифагорейство… Была страшная личная скованность, личная зависимость одного человека от другого.
И в этой-то неисповедимой зависимости – все дело…»
Здесь все показано сквозь розановские очки. Розанов сознательно гиперболизирует роль Распутина, пифагорейца, мудреца, особы (в другой своей книге – «Мимолетное» он и вовсе скажет: «Гриша – гениальный мужик. Он нисколько не хлыст. Евгений Павлович [24] сказал о нем: «Это – Илья Муромец». Разгадка всего») и принижает отца архимандрита, по всей видимости Феофана, которого философ пола не любил за монашество, аскетизм и целомудрие (и поэтому написал: «Конь ослу не товарищ. Гриша – конь, а Феофан – осел») – Розанов любуется Распутиным и восхищается в нем тем, что возмущает других – женолюбием. «Серьезным тоном Гриша сказал:
24
Евгений Павлович Иванов (1879—1942) – литератор, участник Религиозно-философских собраний. Друг А. А. Блока.