Григорий Распутин
Шрифт:
В Родзянко после революции только ленивый не бросал камня, но в данном случае приходится признать, что он давал для этого повод. Характерны его показания Следственной комиссии в 1917 году о расследовании дела о принадлежности Распутина к хлыстовской секте.
«Когда я получил это указание, я потребовал товарища обер-прокурора Синода Даманского <…> и попросил дело привезти. Он мне привез это дело. Затем, на другой день, он мне звонит по телефону и говорит, что ему необходимо меня видеть. Я отвечаю: „Приезжайте в кабинет“. Так как Даманский и Распутин мне были подозрительны, то я пригласил его в Думу и пригласил также и секретаря. Даманский говорит: „Я приехал к вам просить, чтобы вы отдали секретное дело Распутина“. – „Пожалуйста. А высочайшее позволение у вас есть?“ – „Нет, у меня нет“. – „Так как же я вам отдам? Я его только что взял и должен приготовить
Далее Родзянко говорил о том, что на него попытался повлиять законоучитель царских детей протоиерей Васильев («Вы напрасно нападаете, вы не знаете, какой прекрасный человек Распутин»), но с криком: «Как, вы сюда, в Государственную думу, приехали хвалить Распутина, негодяя, развратника, хлыста!» – Родзянко Васильева выгнал.
Родзянко вообще любил кричать и выгонять.
«Здесь <я> ударил кулаком по столу, встал во весь рост, сбросил наивный вид, сделал свирепое лицо и закричал так, чтобы рядом было слышно, – описывал он свою беседу с Даманским.
– Вы, милостивый государь, с ума сошли? Как вы смеете говорить при мне подобную гнусность. Вы забываете, про кого и кому вы это говорите!.. Я вас слушать не желаю.
… я решительным жестом взял папку у него из рук, запер стол и положил ключ в карман со словами: «По приказанию Государя Императора я подробно ознакомлюсь с этим делом и вас извещу»».
«Если бы десятая доля только того материала, который был в моем распоряжении, была истиной, то и этого было бы довольно для производства следствия и предания суду Распутина, – писал он несколькими страницами ниже. – Ко мне как к председателю Государственной Думы, отовсюду неслись жалобы и обличения преступной деятельности и развратной жизни этого господина… Изучив всесторонне и обстоятельно все порученное мне дело, я составил сжатый доклад и 8 марта 1912 года послал государю свою просьбу о приеме меня для доклада ему во исполнение возложенного на меня высочайшего поручения».
«Мы долго совещались, как понимать это повеление, – вспоминал Я. В. Глинка. – Было ли это желание, чтобы Родзянко сопоставил то, что он говорил при докладе, с тем, что имелось в секретном деле Св. Синода, или же такое повеление обязывало сделать доклад на основании сведений, имевшихся в деле. Решено было сделать письменный доклад на основании документов дела и бывших у самого Родзянки, полученных им с разных сторон, и присоединить свой вывод о личности Распутина и приносимом им вреде <…> В составлении доклада я принимал деятельное участие, стараясь смягчить резкость выводов, продиктованных возмущенными чувствами по поводу всего этого дела Родзянко».
«Родзянко работал, вместе с приглашенными им уже упомянутыми мною двумя сотрудниками, около 8-и недель и, испросивши себе особую аудиенцию у Государя, повез свое заключение в Царское Село, – писал Коковцов. – Вся Дума отлично знала с чем ехал Председатель и нетерпеливо ожидала возвращения его. Кулуары шевелились как муравейник, и целая толпа членов Думы ожидала Родзянку в его кабинете к моменту возвращения. Результат его доклада этой толпе не оправдал ее ожидания. Как всегда, последовал полный пересказ о том, что „ему сказано“, что „он ответил“, „какие взгляды высказал“, „какое глубокое впечатление, видимо, произвели его слова“, „каким престижем несомненно пользуется имя Государственной Думы наверху, несмотря на личную нелюбовь и интриги придворной камарильи“, – все это повторилось и на этот раз, как повторялось много раз и прежде, но по главному вопросу – о судьбе письменного доклада о Распутине, – последовал лаконический ответ: „Я представил мое заключение, Государь был поражен объемом моего доклада, изумлялся, как мог я в такой короткий срок выполнить столь объемистый труд, несколько раз горячо благодарил меня и оставил доклад
Но дни быстро проходили за днями, а приглашение не следовало. Родзянко со мною не заговаривал об этом, хотя мне приходилось не раз бывать в Думе за эту пору. Государь также не заговаривал со мною об этом вопросе и не спросил меня даже, известно ли мне привлечение Им Председателя Думы к этому делу. Приближалось время Его отъезда.
Однажды, вечером, в первых числах марта, хорошо помню день – это было в четверг, накануне моего обычного доклада у Государя по пятницам, я сидел за приготовлением моих всеподданнейших докладов, как около 10-ти часов ко мне приехал неожиданно и не предупредивши меня по телефону Родзянко и сказал, что он обращается ко мне с просьбою вывести его из затруднительного положения.
По его словам, более трех дней тому назад он послал Государю письменную просьбу о своем приеме по текущим делам Думы, но не получает ответа от Его Величества и находится в полном недоумении, как ему поступить. Если это молчание есть выражение прямого нежелания принять Председателя Государственной Думы, то лично для самого Родзянки это представляется несущественным, так как своему самолюбию он готов не придавать никакого значения, но допускать «афронт» по отношению к народному представительству он не может и обращается ко мне, как к Председателю Совета Министров, с просьбою выяснить истинное значение такого молчания и предупреждает меня, что им уже заготовлено заявление об оставлении поста Председателя Думы, которому он даст ход, как только убедится в нежелании Государя принять его перед Своим отъездом, о котором говорит весь город. Я не мог не разделить в душе взгляда Родзянки, старался успокоить его и отговаривал его от резкого шага, ссылаясь на то, что Думе оставалось всего доживать не более 3-х месяцев до конца ее полномочий и указывал ему, что отставка Председателя перед самым закрытием Думы, просуществовавшей, худо ли, хорошо ли, без перерывов в течение 5-ти лет, будет равносильна полному разрыву с правительством, который окажет самое вредное влияние и на последующие выборы и только увеличит оппозиционное настроение в стране, и подготовит на выборах победу левых партий. Я обещал Родзянке постараться завтра же выяснить этот вопрос и устранить возникшее недоразумение.
Я совершенно добросовестно, в разговоре с Родзянко, не Допускал мысли об умышленном нежелании Государя видеть его, тем более, что еще на прошлой неделе Он поддерживал меня в моих мыслях о необходимости стараться всячески сглаживать отношения с Думой, ввиду предстоящего обращения к ней из-за морских кредитов.
Ссора с Председателем, и притом по личному поводу, была бы полным противоречием такому, по-видимому, искреннему намерению Его Величества.
Каково же было мое удивление, когда в самом разгаре нашей беседы мне подали большой пакет от Государя, привезенный фельдъегерем в неурочный, слишком поздний, час, и вскрывши его, я нашел среди ряда возвращенных мне утвержденных всеподданнейших докладов письменный доклад об аудиенции Родзянко, с длинною, карандашом написанною, резолюцией Государя, самого резкого свойства.
Родзянко не заметил моего смущения; я спокойно отложил все доклады в сторону, продолжал беседу с ним, и он вскоре уехал, видимо успокоенный.
Когда я проводил его до лестницы и вернулся к себе в кабинет, я был просто ошеломлен резолюцией Государя. Вот она дословно: «Я не желаю принимать Родзянко, тем более, что всего на днях он был у меня. Скажите ему об этом. Поведение Думы глубоко возмутительно, в особенности отвратительна речь Гучкова по смете Св. Синода. Я буду очень рад, если Мое неудовольствие дойдет до этих господ, не все же с ними раскланиваться и только улыбаться»».
Родзянко этого Распутину не забыл. В 1913 году, когда отмечалось 300-летие Дома Романовых, произошла его единственная личная встреча с Распутиным, которую он впоследствии с нескрываемым торжеством описал.
«Барон Ферзен доложил, что, невзирая на протесты его и его помощника, какой-то человек в крестьянском платье и с крестом на груди встал впереди Государственной Думы и не хочет уходить. Догадавшись, в чем дело, я направился в собор к нашим местам и там, действительно, застал описанное бароном Ферзеном лицо. Это был – Распутин. Одет он был в великолепную темно-малинового цвета шелковую рубашку-косоворотку, в высоких лаковых сапогах, в черных суконных шароварах и такой же черной поддевке. Поверх платья у него был наперсный крест на золотой художественной цепочке. Подойдя к нему вплотную, я внушительным шепотом спросил его: