Григорий Распутин
Шрифт:
Более того, как рассказывал Гучков в мемуарах, один из левых депутатов признался ему уже в эмиграции, что «они, левые, не сочувствовали этой кампании потому, что она могла привести к преждевременной ликвидации этой болезни, а болезнь была нужна». «Да, я понимаю, что вас это не пугает, потому что то, что вызывает в нас страх, вызывает в вас радость», – как будто бы ответил ему Гучков.
Задним умом все крепки. И произносил эти слова Гучков или нет, говорил ли Коковцову о том, что он понимал, какие раны может нанести стране, раскаивался или нет, – теперь уже не скажет никто. Но тогда, весной 1912 года, речь Гучкова стала не лечением болезни, но оружием разрушительной силы, «ударом по алькову», как назвали ее в думских кулуарах. Не будь речи Гучкова, конфликт, может быть, и удалось бы погасить, но Гучков – выполнял
В Саблера метил и Пуришкевич: «Я убежден и скажу вам, что ни один революционер не сделал столько зла России, как последние события в Православной Церкви; никакая смута 1905 г., никакие посягательства на устои народные не привели к тем результатам внутреннего шатания, тем враждебным отношениям отдельных классов общества, к каким привели последние события в Православной Церкви. И если бы спросить в данный момент, кому бы желали левые поставить памятник в Российской империи, благодаря за то, что он сделал для разрушения Церкви, все левые ответили бы: В. К. Саблеру».
Митрополит Евлогий ничего не пишет о том, как Саблер защищался, однако упоминание о его ответной речи можно найти в книге С. С. Ольденбурга «Царствование императора Николая II». «Когда к врагам церкви примыкают люди, которые в загадочной форме выступают с обвинениями, я им прямо скажу, что они не правы. И по той простой причине, что эта таинственная загадочность неопределенных речей значения серьезных аргументов не имеет. Обер-прокурор Синода знает свой долг… Чувство сознания своих обязанностей перед Царем, перед св. Церковью и родиной всегда будут ему присущи, а таинственные неопределенные обвинения его никогда не страшат».
«Приезжаю в Синод – там возмущение речью Гучкова. Архиепископ Сергий Финляндский хочет, чтобы Синод заступился за Обер-Прокурора и демонстративно поднес ему икону. Я протестую: „Думу дразнить нельзя… это бестактно. Или вы не хотите иметь ничего общего с Думой?“ – И все же икону поднесли…
По совести скажу, я не могу утверждать, насколько справедливы были в Думе нападки на Саблера…» – заключал Евлогий, и в позиции влиятельного, умного и опытного русского иерарха [39] содержится очень характерный смысл. По сути здесь то же самое, что и год назад, когда Феофан призывал весь Синод выступить против Распутина и не доводить дела до речей Гучкова и газетной истерики – нежелание ни с кем конфликтовать и идти на обострение. Теоретически, возможно, и конструктивная, на практике эта позиция оказалась пагубной. Дума нападала, Синод (уже обжегшийся) держался в стороне, Государь чувствовал себя оскорбленным, и тысячелетнее государство рассыпалось, не выдерживая этого испытания. Распутин не был главной тому причиной, но в данном случае он стал чем-то вроде последней капли.
39
Замечательную характеристику Евлогию дал митрополит Вениамин (Федченков): «Этот архиерей по свойству личного характера всегда отличался способностью к компромиссным мерам, стараясь занимать серединное, „умеренное“ положение. Будучи членом Государственной думы, он был правым, но не очень, а где-то между октябристами и националистами. В частных отношениях всегда старался быть любезным, чтобы всем угодить, и т. д. <…> В беседах со мной он не раз повторял любимую им сентенцию из Ветхого Завета, данную ему каким-то старцем: „Не будь вельми правдив“, то есть не будь очень
Князь Жевахов не зря задавался таким вопросом: «Может быть, этот один факт даст психологу материал для размышлений: может быть, не случайным покажется, что оппозиция к Царю, династии и престолу сливалась с оппозицией к Распутину?!»
Это началось в 1912-м и продолжалось четыре с половиной года – те самые четыре с половиной года, которые вместе с войной обескровили великую державу.
У Государя тогда хватило душевных сил не разогнать Думу (или же не хватило воли ее разогнать). Судя по показаниям С. П. Белецкого, царь «после речи А. И. Гучкова в 3-й Государственной думе о влиянии Распутина, тем не менее, считаясь с государственными соображениями, заглушая в себе личное чувство обиды, не пошел навстречу сильному напору на него разных влияний, желавших этот момент личных чувств государя использовать в своих домогательствах об упразднении этого государственного института».
Но, как писал С. С. Ольденбург, «это выступление Гучкова в корне уничтожило все попытки убедить Государя в том, что Распутина не следует принимать при дворе. Государь знал лучше, чем кто-либо другой, что и „смена направлений“, и „смена лиц“ зависят только от Него Самого. Он всегда относился к Своей власти, как к священному служению, всегда так ревниво оберегал царскую совесть от посторонних влияний. Утверждения о влиянии Распутина на государственные дела поэтому не могли не казаться Государю лживыми до фантастичности и в то же время оскорбительными. Видя, как в этом отношении вольно обращаются с истиной, Он поневоле стал относиться скептически и к рассказам о личных пороках Распутина, – тем более, что все попытки установить причастность „старца“ к секте хлыстов дали отрицательный результат.
После выступления Гучкова Государь не захотел принять Родзянко, письменный доклад которого Он прочел, – нашел совершенно недоказательным».
Эта оценка верноподданного монархиста и большого «приукрасителя» последнего царствования, каким был историк С. Ольденбург.
Но вот что писал «республиканец» Павел Милюков: «Впечатление глубокого личного оскорбления, вызванное непрошенным вмешательством в самые интимные стороны семейной жизни, распространилось, из-за Родзянко и Гучкова, и на Государственную Думу».
И он же, Милюков, признавал на допросе Чрезвычайной следственной комиссии: «Наружу мы сами вывели Распутина, когда Государственная дума впервые о нем заговорила. Тогда это был первый скандал, который был публично устроен. В руки Родзянко попали некоторые документы, которые он передал царю <…> Это первый случай раскрытия отношений Распутина к царской семье. Затем речи в Государственной думе о нем <…> Все это находится на границе политики и личных фамильных дрязг».
«Государь оскорбляет страну тем, что пускает во дворец, куда доступ так труден и самым лучшим, уличенного развратника. А страна оскорбляет Государя уместными подозрениями… И рушатся столетние связи, которыми держалась Россия», – подытожил В. В. Шульгин.
«12-го марта Государь уехал с семейством в Ливадию. Из Министров явились в Царское Село проводить отъезжающих только некоторые Великие Князья, Военный и Морской Министры и я, – вспоминал Коковцов. – Государь был в своем обычном настроении и, прощаясь со мною, шутливо сказал мне: „Вы вероятно завидуете Мне, а я Вам не только не завидую, а просто жалею Вас, что Вы останетесь в этом болоте“.
Императрица прошла мимо всех и, ни с кем не простившись, вошла в вагон с вдовствующею Императрицею».
В другом месте своих мемуаров В. Н. Коковцов описал чувства Николая при отъезде из Петербурга в более резких выражениях:
«Государь ответил мне на этот раз не так, как Он говорил привычно о своих поездках. „Не распространяйте, В. Н., того, что Я скажу Вам, – сказал мне Государь. – Я просто задыхаюсь в этой атмосфере сплетен, выдумок и злобы. Да, Я уезжаю и притом очень скоро, и постараюсь вернуться как можно позже <…> Одна необходимость иметь подробные объяснения с Председателем Думы чего стоит“.