Григорий Зиновьев. Отвергнутый вождь мировой революции
Шрифт:
И все мои речи я непременно заканчивал самым решительным, самым категорическим, самым настойчивым призывом: расходитесь мирно по казармам и по фабрикам, цель демонстрации достигнута, не поддавайтесь никакой провокации, старайтесь миновать Невский проспект, где вас будут вызывать на эксцессы, демонстрация должна во что бы то ни стало сохранить свой мирный характер, выстрелы были бы выгодны только врагу...
В этих событиях прошел весь вечер. В нашу комнату в Таврическом дворце стало собираться много товарищей — большевиков и межрайонцев, приехавших из районов... Наше совещание стало обсуждать вопрос о том, как же быть завтра, то есть 4-го числа. Все до единого товарищи заявили, что никакая сила в мире не удержит завтра выступления на улицы. Вопрос заключался только в том, предоставить ли это движение себе самому, или вмешаться и придать ему мирный характер. Умыть руки — значит
Мы продолжали еще обсуждение, но в это время произошли два события, которые окончательно перетянули чашу весов на эту сторону.
1. К Таврическому дворцу поздно ночью, часов в 12, если не позже, подошел весь Путиловский завод, вся 30-тысячная масса, с женами, частью с детьми. Путиловцы послали делегацию в Исполнительный комитет, а сами легли на улице и в саду, заявивши, что они не уйдут, пока Совет не согласится взять власть, и что они завтра на работу не выйдут.
2. Из Кронштадта позвонил тов. Раскольников и сказал: в Кронштадте весь день страшное возбуждение — приехали делегаты из полков. Поездка кронштадтских матросов в Питер предрешена. Никакие уговоры больше не помогут, все испробовано. Вопрос стоит не так, что ехать или не ехать кронштадтцам, а так — ехать ли им неорганизованно и действовать ли стихийно, или организация (большевики — Ю. Ж. ) должна стать во главе и придать движению мирный планомерный характер.
Раскольников разговаривал со мной. Я просил его подождать у трубки, пока я посовещаюсь с товарищами. Тогда решение было окончательно принято: нельзя такое движение предоставить самому себе, надо вмешаться и придать ему мирный и организованный характер. В этом духе было составлено воззвание (оно напечатано в “Деле народа”). За поздним временем оно не могло попасть в “Правду”, но вышло рано утром отдельным листком. Об этом решении было немедленно сообщено президиуму заседавшего тут же, в Таврическом дворце, Всероссийского центрального исполнительного комитета. Один из членов президиума огласил это решение в своей речи на собрании.
На заре (часа в 4) мы разошлись из Таврического дворца.
День 4-го числа я почти весь провел в Таврическом дворце.
Много раз я говорил в толпе. Каждый раз я заканчивал свою речь категорическим призывом расходиться мирно по казармам и заводам, немедленно возобновить работу на фабриках и заводах, идти домой не по Невскому, не давать себя провоцировать ни на один выстрел. В громадном большинстве случаев демонстранты слушали меня со вниманием и знаками одобрения выражали согласие с тем, что я говорил. Один-два раза меня пробовали срывать маленькие группы, как мне показалось, анархистов, которые стояли у самого крыльца Таврического дворца и не проходили дальше с толпой. Когда я звал расходиться, они кричали: “Опять расходиться! Опять ждать! Довольно! ” и т. п. Один раз им как будто стало удаваться пересилить настроение в свою пользу. С трудом мне удалось опять овладеть аудиторией. Я обратился к толпе со словами: “Верите вы газете “Правда”? Верите ли вы нашей партии? ” Ответ: “Верим, верим! ” — “Ну так знайте, что наша партия постановила мирно расходиться. Знайте, что “Правда” печатает такой-то призыв”.
Особенно памятны мне две моих речи — одна перед одним из полков, другая — перед путиловскими, смешавшимися с солдатами. Полк требовал: “Керенского, Керенского! ”. Керенского не было. Пробовали говорить другие ораторы — полк не хотел их слушать, требуя Керенского. Кто-то вышел и сказал, что Керенский уехал из Петрограда. Полк еще более бурно продолжал требовать Керенского. Тогда кто-то очень громким голосом крикнул, что говорить хочет Зиновьев. Демонстранты согласились слушать меня, выразив это аплодисментами. Я сказал речь, в которой сдержанно критиковал деятельность коалиционного министерства и, в частности, Керенского. Но больше половины своей речи я посвятил тому, что надо сейчас же мирно расходиться по казармам, не давая себя провоцировать. Я многократно подчеркивал, что таково решение нашей партии. Я указывал на то, что сегодня, то есть 4-го, демонстрировала не одна партия, не только большевики, а громадное большинство питерских рабочих и солдат, что такая демонстрация не пройдет бесследно. Не надо только омрачать ее необдуманными шагами, надо разойтись организованно и мирно. Рядом со мной на трибуне, помню, во время этой речи стоял тов. Рязанов.
Другая речь 4-го числа — перед путиловцами. Они требовали Церетели. В зал заседания ЦИК они прислали делегацию с просьбой, чтобы Церетели вышел к ним. Церетели хотел выйти, но его удержали его коллеги. Наши товарищи предложили мне выйти к путиловцам. Я вышел. Море голов, какого я еще не видел. Сгрудилось несколько десятков тысяч человек. Крики “Церетели! ” продолжались. Меня узнали, и крики стали смолкать. Я начал: “Вместо Церетели вышел к вам я”. Смех. Это переломило настроение. Я смог произнести довольно большую речь. Я сказал, что Церетели лично — безусловно честнейший человек, но в создавшемся положении виноваты не отдельные лица, не отдельные социалистические министры, из которых Церетели — лучший, а виновата ложная тактика соглашения с буржуазией. Я напомнил, как мы в Петроградском совете с самого первого момента высказывались против вступления социалистов в буржуазное правительство. Теперь плоды налицо. Далее я говорил об экономической разрухе, о надвигающемся голоде. Затем разъяснил, за что нас травит буржуазия: мы — партия бедноты; мы хотим, чтобы наша революция была не только политической, но чтобы она принесла непосредственное экономическое улучшение жизни рабочих и крестьян, мы грудью пробиваем себе дорогу к социализму. Вот почему нас ненавидят, вот почему нас травит буржуазия, как травит наших единомышленников и в других странах. И в заключение я и эту аудиторию призывал мирно расходиться, соблюдая полный порядок, и ни в каком случае не давать себя провоцировать на какие-нибудь агрессивные действия. Собравшиеся бурно аплодируют, строятся в ряды и начинают расходиться.
Таковы были мои речи 4-го числа.
Помню, 5-го утром, в Таврическом дворце Брамсон говорил мне: “Мы на вас жаловались, вы вчера говорили очень резко перед дворцом”. Я ответил: “Но ведь я каждый раз звал мирно расходиться”. Брамсон: “Это верно, но этому вы посвящали только небольшую часть вашей речи, а все они обыкновенно состояли из критики”.
Разумеется, я действительно критиковал политику Временного правительства. Но я не только не звал к “вооруженному восстанию”, я прямо и категорически звал к прекращению и самой демонстрации.
Поздно 4-го числа мне пришлось еще дважды выступать в стенах Таврического дворца.
1. На собрании руководителей кронштадтцев (присутствовали представитель Кронштадтского совета беспартийный Ламанов, эсеры, Раскольников и Рошаль), где обсуждался вопрос: принять ли условия Исполнительного комитета насчет разоружения кронштадтцев и их возвращения в Кронштадт. Троцкий, Каменев и я единогласно высказывались за то, чтобы эти условия принять и в Кронштадт немедленно вернуться. Кто-то возразил, что предложение Исполнительного комитета о том, чтобы всех возвращающихся кронштадтцев переписать, неприемлемо. Мы заявили, что надо принять и это условие. Нам нечего бояться быть переписанными. Напротив, если, паче чаяния, среди приехавших есть сомнительные элементы, пусть они будут обнаружены. Мы больше всех в этом заинтересованы. Кронштадтцы согласились с нами, и этим было предрешено мирное возвращение кронштадтцев к себе домой.
2. Часа в 2-3 ночи я говорил еще в ночном собрании Всероссийского ЦИК. Я сообщил собранию, что в данный момент наша организация редактирует воззвание, в котором она призывает рабочих стать немедленно на работу, а солдат — вернуться в казармы (это воззвание напечатано в “Правде” от 5-го числа). Я поддержал резолюцию, оглашенную тов. Луначарским, о переходе власти к Советам. Дан бросил фразу: “Пусть берут власть большевики”. Я ответил на это: “Ленин на Всероссийском съезде сказал вам, что наша партия никогда и не думала взять власть против воли большинства населения. Она взяла бы ее только при соглашении большинства”. Лозунг демонстрации 3-го и 4-го числа, сказал я, вся власть Советам. Скажите решительное слово, скажите, что вы берете власть, и все мы вздохнем свободнее, а камень упадет с сердца. Поймите, говорил я, что движение 3-4-го числа не вызвано никакими агитаторами, поймите, что это движение глубинное. Кто хоть одну минуту жил вместе с массой путиловцев, пришедших к дворцу, тот поймет, что никакие большевики тут ни при чем.
5-го утром меня разбудил товарищ, который мне сообщил, что “Правда” разгромлена. Я направился в Таврический дворец. Там я застал тов. Каменева. С ним вместе мы обратились к Чхеидзе и Либеру по поводу разгрома “Правды”. Оба они заявили, что “Правда” не закрыта. Мы указали на то, что в задержанном номере напечатано воззвание о прекращении демонстрации, что непоявление номера в районах обостряет кризис и т. п. Либер предложил нам поехать вместе с ним в “Правду”, где он прочтет воззвание и освободит номер. Мы поехали: Либер, Каменев, я. Либер воззвание прочел и согласился освободить номер. Типография, однако, была без людей. В экспедиции было несколько человек, которые описали Либеру, как юнкера громили помещение, били товарищей и пр.