Гримстоун
Шрифт:
— Наши ссоры становились все хуже и безобразнее. А потом они прекратились, потому что у Лайлы была депрессия. У нее и раньше была депрессия, но никогда такая. Никогда не было так мрачно и так долго. А потом... она сказала мне, что беременна.
Я помню, что сказала мне Ронда:
Он никогда не хотел этого ребенка.
Я невольно спрашиваю:
— Ты был взволнован?
— Нет, — Дейн качает головой. — Я был в ужасе.
— Почему?
Он колеблется, и снова его взгляд возвращается к дому.
—
— И... был ли он таким?
Дейн отводит мой взгляд, уставившись в землю.
— Мы так и не узнали. Он умер от менингита.
Его голова опущена. Он больше не прикасается ко мне, его руки безвольно свисают по бокам.
— Мне так жаль.
Его выдох похож на последний вздох.
— Я больше никогда не хочу такой боли. Я думал, это убьет меня. Так и должно было быть.
Я не говорю этого вслух, но я тоже не вижу будущего с детьми. Я чувствую, что уже вырастила одного Джуда. Но это не значит, что мое сердце не разрывается от любви к Дейну. Я любила Джуда как сына и брата и единственного человека, который был у меня на протяжении половины моей жизни — думаю, я могу представить, каково это — потерять его.
И для врача потерять ребенка из-за болезни — неудивительно, что Дейн чувствует такую сильную вину.
— Затем, месяц спустя… Лайла утонула.
Теперь голос Дейна более чем несчастен. Каждый слог давит мне на грудь камнем.
— И весь город решил, что я убил ее. Каждый день я хотел присоединиться к ней и моему сыну... Единственная причина, по которой я этого не делал, потому что я знал, что все остальные воспримут это как доказательство моей вины, — он глухо смеется. — Я остался жив назло.
Я беру его за руку. Впервые в моей руке холодно. Я подношу ее к губам, чтобы согреть.
— Я рада, что ты это сделал.
Дейн смотрит на меня. На его лице столько боли.
Боже, он был прав. Мы одинаковы.
— Я никогда не думал, что снова буду счастлив, — говорит он. — Я не хотел быть таким. Все, что я чувствовал, были гнев и горечь. Вина и сожаление. Я думаю, я остался в живых, чтобы наказать себя так же сильно, как и всех остальных. Но потом появилась ты, и я снова начал чувствовать другие вещи. По правде говоря, поначалу довольно дерьмовые вещи…Я хотел воспользоваться тобой. Я хотел использовать тебя и трахнуть.
Наверное, это должно было бы разозлить меня, но странным образом это меня просто заводит. Быть использованным Дейном чертовски весело.
— Но как только плотину прорвало... — Дейн вздыхает. — Я начал чувствовать все больше и больше. И чувство вины было непреодолимым. Я хотел потанцевать с тобой в ту ночь, Реми… я никогда ничего не хотел так сильно. И я возненавидел себя, как только ушел. Но я не знаю, как сделать так, чтобы в моей голове все было в порядке, чтобы я мог наслаждаться
Я не знаю, как на это ответить. Я вообще не знаю, что сказать.
Итак, я говорю, возможно, самую глупую вещь:
— Может быть, мне следует загипнотизировать тебя.
Дейн издает глухой смешок.
— Помнишь, я говорил тебе, что однажды уже делал это?
Я киваю.
— Я сделал это сам с собой, загипнотизировал себя. Я сказал своему разуму больше ничего не чувствовать, держать все это запертым внутри. И я думал, что это сработало... пока не появился ты.
И снова я испытываю мучительное желание спросить Дейна, какое предположение он высказал мне, но напротив этого желания скрывается сильная паника, которую я не хочу исследовать, которую я даже не могу полностью признать.
Вместо этого я говорю:
— Эмоции нельзя изгнать. Их можно только засунуть внутрь, чтобы оно гноилось.
— А что происходит, когда оно гноится? — спрашивает Дейн.
— Это разъедает тебя изнутри.
Глава 23
Дейн
Когда Реми возвращается домой, мой дом кажется таким пустым, каким никогда не был раньше.
Если уж на то пошло, раньше он казался слишком переполненным — полным воспоминаний, полным настроения. Не только Лайла и Джеймс, но и мой призрак — призрак того, кем я был раньше. А иногда и призраки того, что могло бы быть. Я слышал, как мы смеялись, бегая по коридорам... Маленькие ножки, которых я на самом деле никогда не слышал, стучали по половицам, потому что у моего сына никогда не было возможности ползать, не говоря уже о том, чтобы ходить.
Иногда я делал все, что мог, чтобы подпитывать воспоминания, подпитывать свою безнадежную тоску.
А однажды я разбил все зеркала в доме.
В тот день я поклялся, что продам это место и уеду.
Но я так и не сделал этого, потому что мне было невыносимо покидать их.
И я знал, что заслужил эту пытку.
Возможно, я все еще заслуживаю.
Трахать туристок — это одно, но Реми — совсем другое. Она заставляет меня снова почувствовать счастье.
Кто сказал, что я могу чувствовать счастье? Кто сказал, что я прощен?
Определенно не Лайла.
Лайла будет таить обиду до судного дня и далее, я знаю это о ней, как знаю ее любимые песни и ее любимые хлопья.
Если я вернусь в спальню, она, возможно, будет ждать меня. В ярости из-за того, что я осмелился сделать в нашей старой постели.
Возможно, я подразумевал, что это будет экзорцизм. Крики Реми могли бы очистить дом.
Но я знаю правду… Лайла здесь, потому что я держу ее здесь.
Я не могу отпустить. Отпустить означает принять, простить… Ее здесь нет, чтобы отдать их мне, так что мне пришлось бы простить себя. А этого я никогда не сделаю.