Гром победы
Шрифт:
Анна сидела над утрехтским изданием «Истории Кромвеля» и над парижской «Историей Голландии»... Борьба Голландии с Испанией Габсбургов, парламент — генеральные штаты... Англия без короля [15] ... Какие бывают правители, когда нет королей? Кромвель и Вильгельм Оранский в Голландии... Но как могло, как должно было быть в Российском государстве?.. И что оно такое было — Российское государство? Кто были его насельники, его низы, его труженики и опора, фундамент? Как было узнать их? Что и как надобно было сделать?.. Здесь оказывалась полная, безответная темнота...
15
Борьба Голландии с Испанией Габсбургов... Англия без короля... — Нидерланды, бывшие колонией-провинцией
Герцог смотрел на неё на всех дворцовых приёмах, где мог увидать её. Она улыбалась рассеянно. Вдруг спохватывалась и тогда улыбалась уже осознанно. Теперь ей казалось, что возможно и не думать много о нём, он уже и так — её. А ничего ведь не было решено отцом. Но это другие так думали, а она знала, что решено — всё. Жизнь была интересной, острой и напряжённой; и герцог не был самым значимым слагаемым в этой её жизни. Ей приходило на мысль, что всё то женское, телесное, о чём она знала и что пробуждалось так странно и хаотически в ней самой ещё совсем недавно, всё то — вовсе и не так значимо... Или... она просто ещё не знает, насколько оно сильно, насколько оно уродливо сильно, телесное, плотское... Она улыбалась иронически, подумав о Санти и мадам д’Онуа; воспитательница была по меньшей мере двадцатью годами старее графа. Что же их связывает? Думала холодно, какие взаимные выгоды, какое ожидание взаимных выгод может связать? Поставили на неё? Не предадут? Некогда Франц Лефорт подобным образом поставил на юного Петра [16] . Не предал. Но это ещё нужно уметь, нужно заслужить своими действиями, чтобы, раз поставив на тебя, после бы не предали, не отступились... Монс... И он ведь намного моложе матери... Нет, нет, этого нет!..
16
...Франц Лефорт... поставил на юного Петра... — Франц Яковлевич Лефорт (1656 — 1699)' — старший сподвижник и друг Петра, оказал на него большое влияние. С 1675 р. служил в России в чине капитана при Фёдоре Алексеевиче и при Софье Алексеевне. Был послом России в Западной Европе, командовал флотом в Азовских походах.
С Лизетой совсем перестала ссориться. Потому что ещё более отдалилась от меньшой сестры.
Герцогу казалось, что цесаревна как-то изменилась. Он не понимал. Он ведь и не знал её, не мог узнать. Уже все говорили о ней как о наследнице. С ним сделались при дворе почти подобострастны. Он уже знал, что она пользуется свободой. Он думал, что она могла бы устроить свидание. Теперь она могла бы. Если бы она захотела. Думал с какою-то саднящей обидой о том, что ведь он и не говорил с ней ни разу, ни разу не говорил серьёзно... Да нет, вовсе не говорил... Обращался к Берхгольцу и Бассевицу, пытался делиться своими печалями. Но эти только уверяли, что всё идёт к благополучию и что Её высочество ещё похорошела и возросла. Да, она сделалась совсем взрослая...
Вопрос о судьбе цесаревны Елизавет также, кажется, продвигался к своему решению. Толковали о портрете принцессы, отосланном в Париж, и о предварительных переговорах государя и французского посланника Кампредона. Но ясно было, что для Парижа, для французского короля предназначается именно Елизавет...
Коронационные хлопоты набирали силу. Отделка московских палат и петербургских дворцов, уборы, припасы, музыка... Несколько суровых публичных казней осуществлено было в Санкт-Петербурге, казнили государственных чиновников за взяточничество...
Анна поднимала глаза от «Истории Голландии» и думала устало о том, что всё это — пустое: внезапно обрушивающиеся наказания, гнев государя... Следовало так обустроить бытие державное, чтобы злоупотребления сделались невозможны; и невозможны вовсе не оттого, что люди будут запуганы страхом жестоких наказаний, а оттого, что в самом устройстве жизни будет некая устойчивость, и от этой устойчивости пропадёт само желание лихорадочное побольше и поскорее награбить, нахватать...
Но как же обустроить всё? Много ли на это времени? Возможно ли успокаивать себя самое своею молодостью — пока-де молода...
И отцу она покамест не скажет. Что она может покамест сказать ему? Высказать свои мечтания? Покамест это всего лишь мечтания.
Государь стал призывать её к себе для бесед. Более говорили о книгах. Она всё острее чувствовала, что отец и сам не ведает, что же делать, что делать всерьёз... Глаза его глядели сумрачно, но он улыбался вдруг, и улыбка ласкова была. Говорил доверительно о каких-то мелочах, как близкому, любимому человеку говорят... Вдруг вспоминал Голландию, «свою Голландию», как шагал высокий, выбрасывая длинные ноги, и всякий кафтан виделся на нём коротким, шагал по улице мощёной и ел сливы из горсти. «Русский плотник Питер...» Мальчишки увязались за ним, и он спросил: «Человечки, желаете слив, угощу!» Угостил, а они бежали за ним и швыряли, пуляли в него сливовыми косточками. И он уже сердился и кричал о «беспорядке в городе»... И сейчас он это ей рассказывал, и в глазах его проблескивала некая искательность, в их тёмной округлой глуби; он будто хотел сказать: видишь, я также не ведаю, что делать, но я тебя люблю, говорю с тобою дружески, я отец тебе... Возможно, в другое время эта ласковая дружественность умилила бы её бесконечно, однако ныне было недостаточно этой ласковой дружественности. И вовсе — не до ласковости отцовой и дочерней было. И он понимал её уныние, просил не унывать. А она понимала, что не следует показывать своё уныние слишком сильно, подобная навязчивость может лишь раздражить его...
Коронация приближалась... 7 мая 1724 года...
В старой столице, в Москве, где венчались на царство — от грозного великого князя Ивана Васильевича — уже несколько поколений русских царей.
Торжества порождали иллюзию некоего остановления государственной жизни.
После коронации императрица ещё оставалась в Москве. Государь отправился в Санкт-Петербург. Анна и Лизета выехали ещё ранее и поджидали отца в Боровичах. Поплыли. Анна приглядывалась к отцу. Недавнее зрелище живого удовольствия матери от коронационных торжеств будто сильно размягчило его; он увиделся Анне сумрачным, больным, чрезмерно чувствительным. И это был он, её отец, ещё ведь не так давно — самый сильный, самый умный, тот, в тени коего ей жилось так бездумно...
Государь ощущал свою слабость как никогда, это уже была старческая, последняя слабость, и она пугала почти панически. Слабость вызывала желание опереться на какую-то силу... Но на какую? Кто был сильнее его самого? Опору видели в нём... А хотелось прислониться и забыться в своей слабости... Но кто? Дочь Анна была молода, крепла и рвалась вперёд, как некогда он сам; и не могла, нет, не понять, не могла в полной мере ощутить и постичь его слабость. Да попросту: не могла пожалеть его... И вот чего ему было сейчас надобно: это простое русское «пожалеть», женское, заключающее в себе столь много... Жена, Катеринушка, многолетняя спутница... К ней!..
На корабле писал:
«Катеринушка, друг мой сердешнинький, здравствуй! Я вчерась прибыл в Боровичи, слава Богу благополучно, здорово, и нашёл дочерей наших, и с ними вчерась поплыл на одном судне. Зело мучился от мелей, чего и тебе опасаюсь, разве с дождей вода прибудет; а ежели не прибудет и сносно тебе будет, лучше б до Бронниц ехать сухим путём; а там ямы частые — не надобно волостных. Мы в запас в Бронницах судно вам изготовили, дай Боже вас в радости и скоро видеть в Петербурге».
И — несколько, немного дней спустя писал уже из Петербурга после прогулки с дочерьми по аллеям Летнего сада:
«Нашёл всё, как дитя, в красоте растущее, и в огороде повеселились; только в палаты как войдёшь, так бежать хочется — всё пусто без тебя... Дай Бог вас в радости здесь видеть вскоре!»
Императрица прибыла. Время снова потекло. Анна чувствовала, что непростое это течение времени. Борьба её сторонников и противников её началась.
Но как же Андрей Иванович мог не уследить? Или он всё понял, обо всём догадался и... побоялся мешаться? О своей сохранности подумал... А Санти, Бассевиц, Берхгольц? Или они такого не ждали? Не ждали, что светлейший князь так ударит по судьбе того, кто числился в его первых друзьях и союзниках... Но все — верили. Верили в любовь молодого Монса с государыней. Все были опытны и находили объяснения — долголетняя-де женская привычка к этому постоянному телесному ублаготворению от государя, и вот, последнее время, государь хворает, слабость, вероятно... Впрочем, заметно слабело и здоровье императрицы, но это занимало всех гораздо менее. В эти женские немощи мало верили. И разве давняя уж покойница, красавица Аннушка Монсова не осыпала любовными милостями своего шведа Миллера, а сама-то уж изнемогала в чахотке...