Гром победы
Шрифт:
Вопрос о вероисповедании, столь болезненный некогда для Михаила Фёдоровича, Петрова деда, был решён внуком быстро весьма. Цесаревна оставалась в своей греческой, православной вере, дети её должны были быть крещены по лютеранскому закону...
Далее срядились о приданом — триста тысяч рублей, уборы, драгоценности...
Андрей Иванович заранее предупредил её, что в брачном контракте ничего не будет писано о престолонаследии. И всё же она ждала. Это, кажется, впервые в жизни она ждала с таким нетерпением. Решалась её судьба... Ждала... Истомлённая, невольно отпускала на волю воображение. Ей представлялись все эти парики, склонённые над столом. Осторожный Андрей Иванович. Отец... Отец!.. Отец сухо и спокойно приказывает вписать статью договорную «о сукцессии короны и империи»... Она — законная наследница!..
Мысли
Вписано, конечно, не было. Вопрос о престолонаследии оставался открытым. Но ведь брачный контракт — это не завещание...
Или она обманно утешает себя, твердя; «Брачный контракт — не завещание, брачный контракт — не завещание...» А на деле утешения эти — самообман. Ежели бы отец был твёрдо уверен, в твёрдой уверенности пребывал бы, и что ему бумаги — завещание ли, брачный договор — всё едино — вписал бы ясными словами чёткими... Но нет, не вписал...
Или она просто не должна, не следует ей столь безоговорочно, безоглядно доверяться отцу... Даже отцу!.. И никому... Она ведь знает, и все знают: вопрос о её замужестве решился чуть не в последний момент... Один только худенький, сероглазый, наивный полагал, что всё давно решено и она — его невеста... И что же она? Глупенькая, наивная? Тоже верила? А никому нельзя доверять, никому... И отцу...
Да, и вправду никто не ведал в точности, до самого конца, до самого последнего момента — не ведали. Один лишь герцог, худенький Карл-Фридрих счастливо пребывал в полной убеждённости. А Берхгольц, Бассевиц, Штамке — ещё и трусили порядком. А если бы в самый последний момент государь вдруг объявил бы, что желает всё же выдать за герцога младшую цесаревну Елизавет Петровну... И что тогда? Худенький, сероглазый упирается и мчится прочь, схватив под мышку шляпу и в плаще, развеваемом ветром северным холодным. Всё летит к чертям! Все надежды на помощь, на союз этот с империей новой, с Россией, на помощь — в будущем, когда-нибудь — всё к чертям!..
И когда всё завершилось успешно, брачный контракт был заключён, голштинцы вздохнули... хотя никаких письменных обещаний дано не было... Но ведь ещё — впереди — завещание — возможное объявление Анны наследницей...
Покамест Берхгольц записал:
«Надобно заметить, что несравненная, прекрасная принцесса Анна назначена в супруги нашему государю, чего и мы все горячо желали. Таким образом, теперь кончилась неизвестность — на долю старшей или младшей принцессы выпадет этот жребий. Хотя ничего нельзя сказать против красоты и приятности последней, однако все мы, по многим основаниям, желали от всего сердца, чтобы старшая, то есть принцесса Анна, досталась нашему государю».
Дело с парижским сватаньем Елизавет Петровны подвигалось вяло. Государь император Пётр Алексеевич всё хворал, почасту отлёживался в своих покоях.
В другой день после подписания брачного договора герцог впервые был приглашён в покои императрицы — запросто — к семейному столу...
Анна советовалась о своём наряде с мадам д’Онуа. Остановились наконец на белом шёлковом платье. Анна уже была одета, когда доложили о Франце Матвеевиче. Приказала просить. Визиты Санти успокаивали её. Эта всегдашняя мягкость в чертах чуть полноватого лица легко наводила на мысль о том, что всё устроится, уладится; «пронесёт!» — как по-русски говорится. Итальянец с этим своим мягким выражением лица отпускал принцессе дружеские и чуть смешливые комплименты, она невольно улыбалась. Андрея же Ивановича Остермана она побаивалась. У него были такие странные кругловатые брови, и глаза, отчётливо карие, чуть таращились. Когда он только-только начал объяснять ей о государственном устройстве и дипломатии, она чувствовала в его тоне снисходительность невольную. Конечно, он не верил в способности этой девочки, где ей освоить столь сложные материи... Она хмурилась, почти гневалась. Но и вправду было не так просто понять. И часто ей, после французских исторических книг в особенности, казалось, что отец поступил неверно и она, она бы содеяла вернее, лучше... Тогда заставляла себя углубляться в отцовы деяния и видела уже не жестокость, не поспешность, но, напротив, разумную медленность и постепенность. Только это были медленность и постепенность российские, в этом ритме российском, угаданном отцом, в этом ритме, едином с этим ритмом его сердца... И размышляла, размышляла... Да, учреждение Сената, верховного органа управления страной. Он, самодержец, сам назначал членов Сената. Но возможно ли было — в самом начале — иначе? И ведь это преемникам отца надлежит ощутить момент, когда — возможно будет... «Табель о рангах» — новый порядок прохождения службы для дворян. Теперь главным делалось не прежнее — порода, происхождение, но иное совсем — личные способности, навыки, образование. Так поднялись неродовитые дворяне — Толстой, Неплюев, Апраксин. А московский вице-губернатор Ершов, президент Ратуши Курбатов, те и вовсе из крепи, из крепостного состояния выбились... Она твёрдо решила одолеть эту снисходительность своего нового учителя. Спервоначалу думала взять рассуждениями. Но он вовсе не был готов принимать всерьёз рассуждения хорошенькой девочки о политике и державном устройстве. Тогда переменила тактику и стала задавать вопросы. Решила, что иной умный вопрос дороже стоит иного пространного суждения. По-первости он все её вопросы безоговорочно почитал наивными. Но совсем немного времени миновало, и уже отвечал всерьёз, и уже вместе рассуждали... Но всё же она Андрея Ивановича побаивалась. И, быть может, потому, что уставала от этого своего состояния скованности напряжённой в беседах с ним...
А с Францем Матвеевичем беседовать было просто, уютно даже и невольно весело. Вот и сейчас он вошёл, чуть ускоряя шаг на ходу, отдал размашистый поклон, бывший в странном контрасте, в несовпадении с этой мягкостью, выраженной чертами лица. Мадам д’Онуа следовала за ним чуть семенящим шажком, то и дело сгоняя с губ улыбку довольства и притворяясь серьёзной. Анна улыбалась навстречу этой паре. Вид этих немолодых любовников почему-то наводил её на мысль о предстоящем ей (уже так скоро!) замужестве — как-то всё будет...
Франц Матвеевич восхитился искренне ее-нарядом. Белизна шёлка — чистота, драгоценная скромность принцессы великого государства... Но почему без уборов, без украшений?..
— Нет охоты. И это всего лишь семейный обед... И отец не любит...
Он снова рассыпался в комплиментах, в почтительных фразах о Его величестве...
— Но ведь сегодня вы встретитесь со своим женихом, гласно объявленным женихом!..
Усилием воли не дала краске явиться на щёки.
Приказала принести уборный ларец...
Франц Матвеевич тихо сообщил последние вести. День предстоял и вправду необычный. Кажется, государь вот-вот решится... Сегодня был намёк Андрею Ивановичу — кажется, государь император решается приступить вплотную к составлению завещания...
Замерла, кивнула легко...
В покои матери летела, чуть запрокинув голову... Ещё многое предстоит, много тяжеловесного, трудного, даже скучного; много расчётов и мыслей... Но покамест — в этот свой краткий полёт — она позволила себе упиться радугой надежды...
Напольные часы — золото и филигрань — пробили обеденное время в большом столовом покое государыни. Золотой купидон — языческий божок любви протягивал венок женской фигуре, окутанной в античное покрывало, — олицетворению дружбы.
Цесаревна вошла — белое шёлковое платье, гладкая причёска украшена несколькими флёровыми розовыми лепестками, драгоценностей — нет, одна лишь нитка скромного волжского жемчуга, оттеняющая тонкую шейку.