Громила

Шустерман Нил

Бесись сколько хочешь, дядя Хойт — ты не сможешь причинить мне вреда. Брю защищает меня. Он никогда не позволит тебе сделать мне больно. Никогда, никогда, никогда.

БРЮСТЕР

36) Принимающий

Мы с Бронте гуляли дотемна, Мой брат побрёл домой один — Навстречу нашему самому страшному кошмару. И вот я стою под окном сарая, Стою, пока ноги не отказываются меня держать. Дядя — сгусток злобы, направленный на брата — Теперь нацелен на меня. «Пусть пацан расплачивается собственной шкурой!» Кого же избивает мой дядя? Меня? Его ноги так беспощадны, Его руки так безжалостны, Потому что он знает — это моя боль? За то, что я не послушался его? За то, что хочу жить, а не гнить здесь? Или он в бешенстве оттого, Что не может внушить нам Почтение к себе? Стою в грязи На четвереньках, Падаю на бок, Грязь забивается в уши, Колени прижаты к груди, Стараюсь подавить Рвущийся из глотки крик. Прячу его в себе. Перемалываю боль, Она истончается, Выходит п'oтом, И мочой, Жижа заливает мои джинсы — Такая же мерзкая, Как мой дядя, Которого я должен ненавидеть, Но не могу. Которому я должен помешать, Но не могу. Я устроен иначе, всё у меня не так, как у людей. Я — принимающий, Я не могу ни муравья убить, Ни раздавить слизняка. Не могу поднять руку на дядю, То, что сидит во мне — не позволяет. Вот и валяюсь в грязи, Исходя болью, Я слаб, я жалок, И моя злость на него — Ничто в сравнении со злостью на себя самого. Я — руины, оставшиеся после землетрясения, Я пыль, окутывающая эти руины. Три минуты — и всё проходит. Встаю, изломанный, но не сломленный. Меня не сломить — Для этого нужно что-то страшнее, чем дядя. Поворачиваю ржавую ручку, Вхожу и вижу Коди — Его волосы дико всклокочены, Взгляд растерянный, испуганный, Но на нём ни царапинки. А дядя Хойт Тоже разбит. Разрушен, размолочен, Загнанный зверь, сгусток отчаяния, На коленях посреди сарая, Схватился за плечи, как будто это ему больно, не мне. «Прости, прости, прости! — воет он. — Я не хотел, не хотел, не хотел... Прости, прости, прости!» Всегда одно и то же. И сам он в это верит — Но сделанного не воротишь, Не переделаешь. Хватаю брата и хлопаю дверью перед дядиным носом, Спасаюсь бегством из эпицентра, Потому что боль моего дяди Вползает в меня склизким червём. Но если я убегу подальше, Умчусь побыстрее, Его муки останутся при нём. Наша комната — мой священный приют. Снимаю рубашку И ложусь вниз лицом. Мы с Коди Начинаем привычный ритуал. Мы знаем его назубок. Сначала тёплая влажная салфетка — Брат проводит ею по моей спине, Осторожно прощупывает раны. «Крови много?» «Нет, — молвит Коди. — Немного». Он вытирает мне лицо, Промывает заплывшие глаза, И в его зрачках я вижу, как я страшен. Вторая салфетка — Смоченная в спирте, Холодная и жгучая. Подавляю стон. Теперь сухая салфетка. Коди бережно промокает раны, Прикидывает Их форму и размер — Он знает, куда какой годится пластырь. «Наденешь рубашку?» «Пока не надо». Он покрывает мне спину полотенцем — Может, чтобы я не замёрз, А может, чтобы не видеть кровавых рубцов. «Их должен был получить я!» «Не говори так. Никогда так не говори». Он кивает и хочет заплакать, Но его печаль длится лишь мгновение — Не успевает слеза упасть, Как его грусть становится моей, Это в моём сердце тяжесть, Это мои глаза разъедает солёная влага. «Я хочу погрустить, — молвит Коди. — Дай мне погрустить самому!» Но я не могу. Я устроен иначе. Думаю об утре, О дальнейшем развитии событий: Дядя никогда ничего не помнит. Как удобно. Он понимает лишь, что сделал что-то плохое, но не настолько плохое, Чтобы морочить себе этим голову. За завтраком Коди уставит взгляд В тарелку со смесью для завтрака, Но я посмотрю дяде прямо в глаза, И он сожмётся под моим взором, Потому что в этот раз всё было намного хуже, чем всегда, Он никуда не денется — Ему придётся вспомнить. «Покажи», — скажет он И потянется к моей рубашке, но я отпряну, Мои раны — моё достояние, я никому их не отдам. И вот тогда дядя перепугается. «Ты ведь никому не скажешь? Иначе они станут задавать вопросы, Тебе придётся отвечать, И вас заберут, увезут далеко — И тебя, и твоего брата, Вас разлучат, Так они делают всегда, Ты разве этого хочешь? Нет, ты не скажешь. Ведь кто этому поверит — Поверит тому, что ты делаешь? То, что случилось вчера Никогда не повторится, Ты видишь — я усвоил урок, Я исправлюсь, Мы одна семья, Пусть никто не суёт нос В наши дела, Брю, Семья превыше всего». Приходит утро, и я готов к встрече с дядей, Готов ко всему, что он скажет. Я прав в своём дерзком негодовании, Раны мои горят обвинением, Я готов! Но дядю невозможно поднять с постели, Он будет валяться весь день, как колода, От его храпа сотрясается дом, Какой смысл пытаться Что-то доказать спящему? И я готовлю для Коди завтрак, И осторожно опускаю рюкзак На свои горящие плечи, И мы идём в школу, И оба отлично знаем, Что никому не скажем ни слова.

БРОНТЕ

37) Фосфоресцирование

На мой взгляд, невозможное происходит в этом мире постоянно, просто мы принимаем его как должное, забываем, что когда-то оно считалось невозможным.

Взять хотя бы самолёты. Эти гигантские металлические штуковины не оторвёшь от земли без мощной гидравлической лебёдки, а они летают! Вам не кажется это невозможным? Когда-то все твердили: «Если бы человек был предназначен для полёта, у него были бы крылья», однако это не остановило поэтов — они продолжали мечтать. А потом, несколько сот лет назад, человек по имени Бернулли свёл в одну формулу давление, плотность воздуха и скорость — и бинго! Поэзия стиха стала поэзией движения, и теперь машины, по размерам превосходящие синего кита, летают в небе, и никого это не удивляет, спасибо всем большое.

Мне кажется, маленькие дети, в отличие от нас, «разумных» и «взрослых», умеют удивляться чудесам. Они вникают во всё, что им попадается в жизни — от светлячка до молнии, и поражаются, что такие необыкновенные вещи существуют на свете. Было бы неплохо, чтобы кто-нибудь хоть изредка напоминал нам: вот так мы все должны смотреть на мир. Но с другой стороны — если бы мы только и знали, что бесконечно чем-то восторгались, ничего полезного мы бы так и не сделали.

С неохотой должна признать: я типичная представительница нашего биологического вида с его равнодушием к чудесам. Мне тоже доводилось сталкиваться с волшебством и превращать его в нечто обыденное. У светлячков в брюшке светится фосфор, а молния — всего лишь электрический разряд. Скучища.

Ещё приходится признать, что мы с Теннисоном слишком быстро свыклись с мистическими способностями Брюстера. Хотя я отчаянно пыталась смотреть на них, как на чудо, ничего не выходило. То, что он был в состоянии исцелять — или красть — чужую боль, больше не изумляло, стало для нас привычно. Это была моя первая ошибка.

Потому что как только ты перестаёшь удивляться светлячку, которого посадил в банку — ты забываешь о нём. Банка стоит на полке, и некому выпустить светлячка на волю.

38) Первый бал

До того как случилась авария с паровым катком и дядюшка Хойт избил Брю до полусмерти, я была полностью поглощена тем, как бы выманить Брюстера из его раковины. Теннисон стал его личным тренером. А вот моя роль была более тонкой: я попыталась ненавязчиво привить ему интерес к общению с другими людьми. Начиталась книжек по психологии и решила, что разобралась в его характере. Мне казалось, что всё, чего ему не достаёт — это лишь немного поддержки и ободрения. Разумеется, я глубоко ошибалась, но так уж я устроена: если вобью себе что-то в голову, то выбить это оттуда непросто.

— Тебе нужно пересмотреть свои взгляды на отношения с людьми, — объявила я ему как-то за ланчем, когда мы сидели в школьной столовой. Я накрыла его руку, лежащую на столе, своей — пусть все видят.

— А по мне и так хорошо, — ответил он. — Люди не трогают меня, я не трогаю их.

Я потрясла головой.

— Хватит. Ты, мой печальный поэт, — не недотёпа какой-нибудь, и пора тебе перестать прятаться по тёмным углам. Прошли те времена.

Он попытался есть, но поскольку я держала его правую руку в своей, он только неловко тыкал в тарелку вилкой, зажатой в левом кулаке.

— Может, мне нравится прятаться по углам.

— Поверь, тебе больше понравится общаться с друзьями.

Похоже, мои слова его не только не убедили, но скорее наоборот — встревожили.

— Ну-ка посмотри мне в глаза и скажи, что тебе не хочется иметь друзей! — настаивала я. Отпустила его руку, но он не торопился взять в неё вилку, оставил свободной — для меня. Я улыбнулась: поразительно, как много в нашей жизни мелочей, которые исполнены столь глубокого смысла!

Интересно, и когда это я стала такой приторно сентиментальной? Как надписи на открытках Холлмарк.

— Не скажу, — ответил он. — Просто не думаю, что это хорошая мысль.

Хорошая или нет, а обзавестись друзьями ему придётся. Это — следующая в длинном ряду стоящих передо мной задач. Как уже упоминалось, я не самая популярная девочка в школе, но непопулярной меня тоже не назовёшь. Я как раз в золотой середине, а это значит, что и мои друзья тоже в золотой середине — и Брю, скорее всего, придётся им по сердцу.

Я подозвала к нам свою хорошую подругу Ханну Гарсиа — она даже черепаху выманит из панциря, а та и не заметит.

— Ханна, — сказала я, когда та присела за наш стол, — Брюстер воображает, что не способен к нормальному человеческому общению.

Брю вскинул руки:

— Бронте!

— Ой, только не надо изображать врача с дефибриллятором! — фыркнула я и снова обратилась к Ханне: — Да, так вот. Обстоятельства сложились так, что он внушил себе, будто он — человек второго сорта. Нам необходимо независимое суждение.

— Бронте! — воскликнул он. — Ну хватит! Мне же неудобно.

Ханна махнула рукой:

— Да брось ты! — и принялась добросовестно и объективно изучать его. — Ну что ж, — сказала она наконец, — во-первых, он высокого роста. Во-вторых, симпатяга. В-третьих, он твой парень, а ты превосходно умеешь выбирать себе друзей, тут у тебя безупречный вкус.

— Спасибо.

— Так что, — заключила Ханна, — даю ему девять баллов из десяти по шкале социальной пригодности.

— Почему только девять? — возмутилась я.

— Если бы он тянул на десять, он встречался бы со мной! — заявила Ханна, подмигнула Брюстеру и упорхнула.