Громила
Шрифт:
— Может быть, если мы примем Брю и Коди, всё изменится, — предполагаю я. — Может, это как раз то, что нам всем необходимо — забыть о себе ради счастья других? Может, вы с мамой...
Папа опять вздыхает.
— Может, может... «Забыть о себе ради счастья других»? Да ты рассуждаешь, как твоя сестра!
— Тогда тебе лучше прислушаться к тому, что я говорю, потому что если уж я начинаю вещать словами Бронте — это первый признак того, что апокалипсис не за горами. И если уж мы говорим о конце света, то хорошие поступки заработают тебе на Судном дне неплохие дополнительные очки.
Папа не смеётся — сидит, понурившись, опустил плечи. Однако он непоколебим:
— Это был бы прекрасный поступок, но мы не можем этого сделать. А сейчас, пожалуйста... Мне надо работать.
Но я не трогаюсь с места: делаю вид, будто тщательно обдумываю его аргументы. Прикидываюсь, что наконец до меня начинает доходить их глубочайший, сокровенный смысл.
— Ты прав, — говорю я. — Извини, что помешал. — Привстаю со стула, якобы собираясь уходить, и задумчиво произношу: — Всё равно мама бы никогда этого не позволила.
Клянусь — слышу, как у него на загривке трещат встающие дыбом волоски.
— Тогда это будет единственный случай, когда мы с вашей мамой придём к одному мнению.
— А, ну да, хорошо... — мямлю я. — Но даже если бы ты захотел принять их, она бы сделала всё, чтобы этому помешать.
Он по-прежнему не смотрит на меня.
— Ваша мама — не единственная, кто принимает решения в этом доме.
— Да ну?
Он постукивает своей красной ручкой по стопке сочинений. Постукивает, постукивает... и наконец оборачивается ко мне:
— Думаешь, я не понимаю, чего ты добиваешься?
— А чего я добиваюсь?
— Ты пытаешься манипулировать мною, чтобы я согласился принять к нам Брюстера с братом.
А я и не собираюсь отрицать.
— И как — у меня получается?
Вот тут он смеётся. Ну вот, я выложил все свои карты, теперь остаётся ждать, во что выльются мои усилия.
Затем папа говорит:
— Если ты хочешь, чтобы твой трюк прошёл, заставь меня поверить, будто это моя собственная идея.
— Она действительно твоя. — Я произношу это с полной убеждённостью. — Ты же сам её высказал всего секунду назад!
Он опять смеётся.
— И как это я запамятовал!
Он качает головой, поражаясь моей безграничной дерзости. Я сохраняю непроницаемо-серьёзно-нахальное лицо. Он с минуту раздумывает — или делает вид, что раздумывает... Я уже не знаю, кто тут кем манипулирует.
Наконец, он говорит:
— Мы с мамой обсудим это вместе и примем общее решение.
— Это всё, чего я прошу — чтобы вы с мамой серьёзно подумали. Ведь ваше решение мы с Бронте будем помнить всю оставшуюся жизнь.
Он изучает меня этаким особенным взглядом вдумчивого родителя — ну, вы понимаете: «Мы с тобой оба немного гордимся и немного боимся того, что собираемся сделать» — а затем добавляет:
— «Так добрые дела блестят в злом мире» [23] .
Ага, я знаю, откуда это! Щёлкаю пальцами и выдаю:
— Шекспир, «Венецианский купец»!
— На самом деле, — смущается папа, — я скорее имел в виду Джина Уайлдера в роли Вилли Вонки [24] , но оба ответа — и А, и Б — засчитываются.
23
Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник.
24
Имеется в виду экранизация романа Роалда Дала «Чарли и шоколадная фабрика» 1971 года. Там Вилли действительно цитирует «Венецианского купца».
Мама с папой всё обсудили. Ответ — нет. Через неделю Гортоны получили отказ, и теперь как только органы социальной защиты продерутся сквозь горы своих бумажек, Брю и Коди сошлют в «такой-то дом для таких-то-растаких-то детей» и пиши пропало — они растворятся в системе, и мы никогда их больше не увидим.
Если стене, которую возвели наши дражайшие родители, суждено пасть, то лучше бы это случилось как можно скорее. Бронте — вот та сила, которая свалит эту стену. Она из человека превратилась в сверхсилу — в цунами, в стихию, которую не остановить. Никогда ей в этом не признаюсь, но я испытываю перед нею благоговейный трепет и даже, можно сказать, чуть-чуть её побаиваюсь.
Падение Иерихона происходит на моих глазах. Оно начинается с телефонного звонка; я чуть было не поднял трубку, но Бронте, увидев номер того, кто звонит, останавливает меня. Телефон звонит ещё раз, и я слышу, как мама берёт его в коридоре. Мы с сестрой обращаемся в слух.
— Простите, кто вы? — говорит мама. — Адвокат? Ничего не пойму. О чём речь?
Что-то мне это не нравится. Когда твои родители не живут, а словно бы танцуют на канате, который от натяжения уже начал расползаться, звонок от адвоката — очень дурной знак. Поворачиваюсь к Бронте, однако на её лице написано нетерпеливое ожидание, а не страх.
— Я вас правильно поняла — вы звоните Бронте? С какой стати вам разговаривать с моей дочерью?
Мама молча слушает, а Бронте шепчет мне:
— Они ей ничего не скажут! Адвокат обязан молчать о делах своего клиента.
— Ты наняла адвоката?!
— Всего лишь проконсультировалась. Это бесплатно.
И тут мама восклицает:
— Нет-нет, подождите, не вешайте трубку!.. — но, похоже, на том конце разговор закончили.
Мы теперь обедаем каждый сам по себе. Бронте, однако, — о, это неспроста! — садится за стол вместе с мамой. Я присоединяюсь — обожаю боевики с непрерывной пальбой и грохотом разрывов. Но, к моему разочарованию, царит тишина... пока мама не произносит:
— Бронте, мне надо с тобой поговорить.
Ага, мамуля явно собирается обсудить тот таинственный телефонный звонок. Но Бронте делает отвлекающий манёвр и ошеломляет её неожиданным заявлением:
— Я решила бросить плавание.
— Я не об этом хоте... что?!
— Я решила вместо этого пойти работать. Мне сказали, первый шаг — это обеспечивать себя самому.
Шестерёнки в маминой голове всё ещё включены на заднюю передачу, и она в панике рвёт рычаг переключения скоростей.
— Первый шаг... к чему?