Громила
Шрифт:
— Наверно, мне лучше уйти, — говорит Бронте, — пока папа не обнаружил меня здесь и не решил заточить в башню.
Она чмокает Брю и уходит. По-моему, она так ни о чём и не догадалась, не поняла, какая бездна страха открылась в душе её парня.
— Думаешь, она всё ещё сердится на меня за то, что я не позвонил сразу?
Я немного медлю, подбирая правильные слова.
— Она на тебя и не сердилась, — наконец отвечаю я. — Просто волновалась, вот и всё.
— Волновалась... Я, правда, не хотел, чтобы она...
Я выставил руку — остановить его, прежде чем он пустится в извинения.
— Уверен — Бронте всё понимает. Но, знаешь, просто она такая: её хлебом не корми — только дай где-нибудь навести в порядок. Если её лишить этого удовольствия, она чокнется.
— С этимона не смогла бы справиться.
— Вообще-то, как раз с этим-то она справилась! — напомнил я. — Ты ведь здесь, разве не так?
Брю потупляет взгляд, в волнении обрывает заусеницы на пальцах и наконец задаёт вопрос вопросов:
— Ваши родители знают о... о том, что я делаю?
Я трясу головой.
— Нет. И если они не начнут лупить друг друга досками от штакетника, то вряд ли когда-либо узнают.
— А если кто-нибудь из них сильно порежется, и порез вдруг исчезнет...
— Давай будем надеяться, что не порежется, — перебил я его.
Он принимается аккуратно и не торопясь распаковывать свой чемодан.
— Наверно, о нас сейчас вся школа гудит, верно?
Понимаю — предстоящее возвращение в школу нагоняет на него страх. Я бы с удовольствием сказал ему, что всё нормально, но лгать не хочется, поэтому только пожимаю плечами.
— Они думают, что это я его убил, ведь так?
Кажется, отвечать всё же придётся. И я сообщаю ему правду со всей тактичностью, на которую способен:
— Ну, есть имбецилы — придумали собственную версию смерти твоего дяди... Но большинство всё же не такие придурки. Правда, приготовься к тому, что первое время народ будет тебя сторониться.
— К этому я давно привык.
Брю идёт к комоду — сложить туда свою одежду, и я вижу, что он подволакивает правую ногу. Собственно, я заметил, что он прихрамывает, как только он переступил порог нашего дома, причём совсем не так, как когда он перенял боль из повреждённой лодыжки Бронте. Интересно, где он подцепил эту хромоту? Однако расспрашивать не хочу.
Он застыл над открытым ящиком комода. Мысли его витают где-то далеко.
— Теннисон... Я не убивал дядю.
Я вижу, как отчаянно ему хочется, чтобы я поверил ему.
— А я никогда так и не думал!
Однако не похоже, чтобы мои слова принесли ему облегчение. Возможно, потому, что это вовсе не меня он старается убедить в своей невиновности. И поскольку разговор, кажется, собирается принять очень опасное направление, я быстренько перевожу стрелку:
— Как там было — у Гортонов?
— Они мне не нравились, — отвечает Брю.
— Вообще-то да, особой задушевности я в них не заметил...
Брю задвигает ящик.
— Нет, ты не понял. Я не мог допустить, чтобы они мне понравились. Иначе пришлось бы взять себе остеопороз, артрит, варикозные вены и Бог знает что ещё.
Я не сразу понимаю, о чём он толкует, но потом до меня доходит. Если бы он полюбил этих людей, к нему перешли бы все их болячки, в том числе и те, о которых он и не подозревал.
— Мне с самого начала пришлось вытворять всякие гадости, лишь бы они возненавидели меня, — поясняет Брю. — Крал, ломал вещи... Людей легче не любить, когда они сами тебя не любят.
— Понял — это было что-то вроде упреждающего удара.
Только сейчас я во всей полноте начинаю осознавать, какой непомерный груз накладывает на этого парня его необычайная способность. Ему приходится жить в эмоциональном коконе, никого не любя — иначе ему не выжить. Невероятно, как он решился впустить нас с Бронте на свою запретную территорию. Вспоминаю тот момент, когда он пожал мне руку в самый первый раз, тогда, на кухне — он помедлил, не сразу ответил на рукопожатие. Я ведь и понятия не имел, насколько важное решение он в тот миг принял.
— Ты вот что, — говорю я, — не вздумай и тут что-нибудь ломать, не то нам обоим придётся ходить с синяками под глазом.
— Не буду, — обещает он.
— Я имею в виду... Тебе же нравится наша семья, правда?
Он колеблется — в точности как тогда, когда пожимал мне руку. У меня такое чувство, будто от его ответа зависят судьбы мира. Не пойму, почему.
— Да, — наконец говорит он. — Да, нравится.
46) Подкожное
— Так что — это правда?! Не поверю, пока ты сам не скажешь! Правда, что Громила теперь живёт у вас?
— Ага, — отвечаю я Катрине. — И он, и его брат.
Мы в школьной столовой, время ланча. Брю сегодня впервые после долгого перерыва пришёл в школу. Мы с Катриной сидим по разные стороны стола, и я вижу, как она в изумлении раскрыла рот — того и гляди недожёванный салат вывалится обратно на тарелку.
— Вы что там — с ума все посходили?!
— Я к этому отношения не имею, — говорю я и тут же проклинаю себя за враньё. С какой стати? Почему это мне захотелось выгородить себя перед Катриной?
— Надеюсь, ты запираешь свою дверь на ночь? Мне вовсе не улыбается давать интервью CNN о том, как моего бойфренда зарезали во сне.
Я ёрзаю на стуле — такое впечатление, что под кожей у меня поселился целый муравейник. Впрочем, это же Катрина, что с неё взять.
— Оставь беднягу в покое, — говорю я. — Не настолько он ужасен, как ты себе воображаешь.
— Да что ты? А вот Оззи О'Делл говорит...
— Мне плевать на то, что там мелет Оззи — он дурак.
Катрина теряет дар речи, как будто я только что оскорбил её, а не Оззи.