Громила
Шрифт:
Коди беззвучно повторяет слово «катарсис», перекатывает его во рту, словно горох. Неужели теперь проклятие коснётся и их с братом? Неужели наши родители собираются и им скармливать каждый день по одному мудрёному слову?
Уже то хорошо, что новая ситуация в доме принуждает маму с папой сидеть за одним столом. Мама даже обед приготовила! Ну, ладно, ладно, это всего лишь замороженная лазанья, но мамуля, во всяком случае, взяла на себя труд сунуть её в горячую духовку.
— Я понимаю — вам пришлось нелегко, — произносит мама, обращаясь
— Ещё лазаньи? — спрашивает Бронте. Наверно, думает, что если у всех рты будут заняты пережёвыванием, меньше вероятность, что кто-нибудь сболтнёт какую-нибудь глупость.
— Как там у тебя с баскетболом? — спрашивает папа у Брю.
— Не играл с того раза, когда был с вами.
— Ничего, мы обязательно повторим.
Похоже, наши родители вступили в новую фазу соперничества, проходящую под девизом: «Кто больше выразит сочувствия трудным подросткам».
— Надеюсь, вас, мальчики, устроит комната для гостей, — говорит мама.
И тут я ляпаю:
— Папа, а где ты будешь спать?
Я ничего такого не имел в виду, просто было интересно, и только потом сообразил, что это как раз один из тех неловких моментов, которых так старалась избежать Бронте. Я тут же запихиваю в свой непутёвый рот солидную порцию лазаньи, но поздно. Мамуля теребит салфетку, не глядя мне в глаза. С Бронте и со мной никто не удосужился обсудить, как оно всё теперь будет, и это ясно говорит о том, что с взаимопониманием и общением в нашей семье очень большие нелады.
— Теннисон, — отзывается папа, — ты же, наверно, не будешь против, если я поселюсь у тебя...
Он пытается отшутиться, но как ни старается, ему не удаётся скрыть звенящего в его фразе напряжения.
— Валяй, мне пофиг, — говорю я.
Кажется, впервые за многие годы я употребил слово «пофиг» — сленг в стенах этого дома не приветствуется; однако когда я произношу его, оба родителя облегчённо вздыхают.
Затем говорит своё веское слово Бронте:
— Вы с мамой делили одну постель семнадцать лет. Думаю, ничего с вами не станется, если вы поспите в ней ещё какое-то время.
Папа несколько секунд молча жуёт, потом роняет:
— Ты права.
Однако никаких эмоций в его фразе не слышно — ни положительных, ни отрицательных.
Бронте, которая ещё минуту назад готова была всем заткнуть рот, теперь сама никак не может угомониться:
— Я хочу сказать: обстановка сложилась нелёгкая, и мы обязаны сделать всё, чтобы улучшить её, разве не так, мама?
— Мы приложим все усилия, — отвечает мама.
Как хотите, а ей надо бы баллотироваться в Конгресс.
— Вы же знаете, что это не навсегда, — напоминает папа.
— Да, сэр, — говорит Брю.
— Но мы вам очень рады, мальчики, и вы будете у нас столько времени, сколько понадобится, — заверяет мама.
— Да, мэм, — говорит Брю.
На моей памяти никто никогда не называл наших родителей «сэр» и «мэм».
— Я уверена, вам скоро подыщут более подходящую семью, которая захочет взять вас обоих.
— И, — добавляет папа, — которая будет не такой странной, как наша.
— Не беспокойтесь, — говорит Брю, с улыбкой взглядывая на Бронте. — Я люблю всё странное.
Она игриво шлёпает его. Папуле становится не по себе.
— В гостевой есть собственная ванная, — объявляет он. — Очень удобно — вам не придётся ночью ходить на второй этаж.
Бронте негодует и бросает свою вилку на тарелку для пущего эффекта.
— Господи Боже, папа, почему бы вам не установить детектор движения? Уж тогда вы точно будете знать, что он не заявится ночью в мою комнату!
— Не думай, милая, что мы не обсуждали эту возможность, — говорит мамуля тоном, который я расшифровал бы как «поверь, ты здесь не одна такая умная».
И на краткий миг — но только на миг — кажется, что всё у нас в семье почти нормально.
45) Контраст
Через час после обеда я слышу голоса: мама с папой в своей спальне обсуждают последние события.
В своейспальне.
Как здорово, что опять можно так сказать! Родители уже много недель не вели между собой таких долгих разговоров. Наверное, они почувствовали облегчение, когда могли переключить мысли со своих бед на чужие. Слушаю их приглушённые голоса и всё больше уверяюсь, что жизнь нашей семьи наладится. Брю с Коди здесь всего каких-то два часа, а обстановка в доме уже значительно улучшилась. Остаётся только надеяться, что так пойдёт и дальше.
Коди уже прочно укоренился в гостиной — его не оторвать от видеоигр. Мама специально удалила все игры, в которых что-то хотя бы отдалённо намекает на насилие и убийство, но Коди и здесь на высоте: изобретает для безобидных мультяшных персонажей ранее невиданные, изощрённые страдания.
— Дурацкая игра, — заявляет он, — но мне нравится.
Из комнаты для гостей (которая, по-видимому, уже больше не комната для гостей), доносятся голоса — там разговаривают Брю и Бронте. Стоит мне только войти — и они замолкают.
— Я тут просвещаю Брю насчёт положения дел, — сообщает Бронте.
— В международных отношениях?
— В междуродительских отношениях.
— Думаю, что он и сам в состоянии разобраться.
Но что это?! На лице Брю написано такое мучительное беспокойство, граничащее с ужасом, что кажется, будто тревога расходится от него волнами, как жар от топки. Просто невероятный контраст с моим собственным чувством полного довольства жизнью. Интересно, а Бронте тоже видит это? Или она от радости позабыла всё на свете и не замечает, что с ним творится что-то неладное? Вопрос, впрочем, в другом: откуда эта тревога? Что его так заботит?