Гроссмейстеры афёр
Шрифт:
Через неделю мое пребывание в клетке начало входить в какую-то привычную колею… Человек ведь ко всему привыкает… Незаметно я открыл для себя «Правду» — до этого никогда ее в руки не брал… Какое лицемерие я встретил на полосах этой газеты! Ну да, ладно… Что-то меня в философию потянуло… Хотя надо признать, начитавшись «Правды», я всерьез стал подумывать о написании мемуаров… Да-да! Этим я собирался заняться сразу по исчезновении из тюрьмы… Это даже превратилось у меня в навязчивую идею…
Думаю, я сумел бы доказать читателю, что много денег приносят много счастья, но только не в СССР,
Наконец, мне удалось бы доказать, что тысячи молодых людей, не сумевших пробиться на поприще государственной и партийной службы, но желавшие жить не хуже номенклатурных бонз, ринулись в хозяйственные структуры, и многие, не убоявшись риска, попали в теневую экономику… Я показал бы причинно-следственную связь между ложью и лицемерием, которые потоками стекали с высоких трибун партийных съездов на протяжении жизни целого поколения наших людей и противоправными проделками подрастающего поколения…
— Вы и сейчас не утратили шанс вторично стать знаменитым, — не удержался я от комментариев, — представляете, ваши мемуары с броским заголовком: «Мне удалось «кинуть Смерть» или что-нибудь в этом роде…
— Ну, если уж быть точным до конца, то «кинуть» удалось не саму Смерть, а ее прислужников — карательные органы Системы…
Слушая философские изыски Герцога, я ломал голову, как ловчее направить поток его мыслей в нужный мне «шлюз», побудив поскорее перейти к интересующему меня разделу его биографии — побегу из камеры смертников.
Разумеется, я отдавал себе отчёт, что бегство оттуда немыслимо без помощи и без денежной подпитки извне, с воли. Имена двух «рабочих сцены» я уже знал: Ирма и Марик Хенкин. Гипотетично я мог предположить, что в триумфальной акции, сродни возрождению птицы Феникс из пепла, принимали участие продажные члены администрации Крестов. Но механизм побега? Вот что меня занимало более всего.
В конце концов я решил не торопить события и дождаться, когда Герцог дозреет до откровения сам, без применения мной психологических стимуляторов. И мое терпение было вознаграждено. Но сначала Юлий Львович сполна отвел душу.
Я отдавал себе отчёт, что Герцог использует уникальную для себя возможность — нашу случайную встречу, — чтобы, высказав все без остатка, снять камень с души и одновременно ещё раз добиться признания, пусть и без внешних проявлений, своего превосходства над окружающими и над монолитным в то время госаппаратом подавления, которому он себя всю свою жизнь противопоставлял.
Кто же ещё, кроме меня, может по достоинству оценить его Поступок — побег из камеры смертников?! Ведь я был, в известной мере, причастен к его осуждению и наказанию.
Ирма, Марик Хенкин и Махмуд — не в счёт. Они все находятся с Герцогом по одну сторону баррикады. Они — единомышленники. Их чувства сродни его переживаниям. Юлий Львович истосковался по слушателю из противоборствующего лагеря и наконец он нашёл его во мне.
Именно передо мной, кто в его подсознании олицетворял «перст наказующий» Системы — Комитет госбезопасности, — Герцог должен был выступить во всем блеске, показать свое превосходство и неуязвимость. А то, что он будет предельно искренен в своих высказываниях, сомнений у меня не возникало. Ведь он действительно — недосягаем.
— Устроив надо мной показательный процесс, — чтоб другим было неповадно, — власть добилась одного — показала, что счастье теневика — конспиративно, а несчастье публично. Я же доказывал на суде и, надеюсь, в этом преуспел, что мне не надо ничего, по «совковым» меркам, необходимого, — но я не могу без лишнего…
«Вот он — нужный мне шлюз! — решил я и тут же нажал на «педали»:
— То, как вызывающе вы себя вели в ходе судебного разбирательства, мне известно. Не хотите ли сказать, что вы воспользовались показательным процессом для того, чтобы обличить Систему, а не наоборот? Не значит ли это, что вы заранее знали, как избежать высшей меры?
По взгляду Герцога я понял, что поторопился, но дело было сделано. Поток его сознания хлынул в нужный мне шлюз.
— Пришпоривать меня не нужно, — с расстановкой произнес Юлий Львович, — но если вам так невтерпеж, что же… просвещу вас о механизме моего исчезновения… Безусловно, с необходимыми купюрами…
— Потраченные вашими близкими суммы меня интересуют в последнюю очередь…
— Вот сумма-то, как раз, секретом не является… Хотя из-за нее чуть было и не произошла осечка…
— Не думаю, что ваши близкие были стеснены в суммах. Кроме того, никаких денег не жалко, когда речь идет о жизни или смерти.
— Вы сейчас повторяете ошибку Ирмы… Она поначалу так же считала — чем больше предложить, тем больше шансов на успех… Оказалось — нет!..
— План моего исхода из тюрьмы разрабатывался задолго до оглашения приговора.
Во время проплаченных свиданий, да-да, еще в ходе следствия мы с Ирмой обменивались «малявами», думаю, вам знаком этот информационный канал. На начальном этапе следствия стало ясно, что ни от изворотливости судьи, ни от красноречия адвокатов ничего не зависит. Поэтому решили «бабки» на них не «палить» — больших денег им не давать.
Все говорило за то, что Система на моем примере решила преподать урок всем предприимчивым людям Союза, а может быть, она пыталась таким образом приостановить сползание страны к рыночным отношениям…
Как бы там ни было, мы понимали, что итог ещё не начавшегося процесса предрешен — высшая мера, и топор уже лежал у плахи… Так распорядилась Система. А Система была наделена безграничным правом решать: кто гений, а кто злодей…
Заметьте, Олег Юрьевич, Вернер фон Браун изобрёл боевые ракеты. Но ведь и наш Сахаров изобрёл водородную бомбу. Но Брауна наша Система заклеймила как злодея, а Сахаров — наше национальное достояние, как Эрмитаж. И дело тут даже не в том, что от ракет Брауна погибли люди, а водородная бомба так и не была применена. Дело в том, что право решать, что во благо, а что во зло, предоставлено Сталиным, Брежневым, Горбачевым — людям, сидящим на вершине пирамиды, имя которой Система…