Грот, или Мятежный мотогон
Шрифт:
– Зарубите себе на носу. И чтоб слушаться меня! Без моего приказа ни шагу.
– Как в Афгане.
– То-то же. Я много на себя не беру. Я не папа римский, не наместник Бога на земле. На суде Божием я для вас кто? Присяжный. Меня грешного Господь спросит, виновны вы аль нет. И как я отвечу, такой и приговор вам будет. А теперь расскажи, что у тебя с Витольдом вышло? – задал он вопрос Вялому, как задают в том случае, когда ждут лишь подтверждения того, что уже заранее известно.
Вялый стал оправдываться – на всякий случай, по привычке:
– Так он против меня
– Сереженька, – произнес отец Вассиан с угрожающей ласковостью, – этот пугач – пуколка. Им мальчишки друг друга пугают. А ты и сдрейфил. В штаны наложил.
– Я ж поначалу не понял… – Отсутствие понимания Вялый записал себе в прикуп.
– И что же?
– Приголубил его пару разочков.
– Приголубил? – Отец Вассиан деланно обрадовался внезапному открытию. – Я так и напишу в отчете. В скобочках же добавлю: избил до полусмерти…
– Не бил я его.
– Матушка Василиса видела, Сереженька….
– Что она видела? Что? – с голубиным наскоком спрашивал Вялый.
Отец Вассиан произнес с загадочной отстраненностью:
– Видела, как ты кулаками махал. Или ты сейчас скажешь, что у тебя и кулаков-то нет?
– Как это нет – есть. – Вялый показал ладони, способные при необходимости стать кулаками.
– Большие?
– Какие потребуются.
– А убить кулаком могёшь?
Вялый мысленно прикинул, во что ему обойдется положительный ответ.
– Ну, могу…
– Вот матушка и сказала, что ты убил.
– Матушка Василиса?
– Не Василиса, родимый, а сама смерть курносая! Она нам всем матушка.
– Ну вы и скажете… – Вялый по достоинству оценил сказанное и еще больше зауважал отца Вассиана.
– Сереженька, милый, – с той же певучей угрозой сказал тот. – Если ты кого убьешь, я за тебя отвечать не хочу. И выгораживать тебя не стану. Поэтому в отчете все напишу как есть. И возвращайся-ка ты в зону. Хлопчиков на нарах пасти.
– Каких еще хлопчиков? – Вялый обидчиво засопел.
– Тех, которые клопчики… клопы, одним словом.
– Отец Вассиан… отец… – Вялый изобразил порыв сыновней преданности.
– Тамбовский волк тебе отец родной, а я так… отчим.
– Не погубите.
– Ах, не погуби! Вон как заговорил! Ты еще рыдван мне пусти – зарыдай тут. Ножик в кармане есть?
– Ножика нету… заточка.
– А заточка не ножик? Давай сюда. – Он нагнулся и сорвал лист лопуха, чтобы завернуть в него заточку и спрятать от греха за голенище сапога. – И знай, родимый: каждый божий день будешь передо мной не только душу, но и карманы выворачивать. Показывать, что там у тебя. Словом, сам шмонать тебя буду. И будь добр – фильтруй базар, особенно при посторонних. Дальше слушай: к Сермяжному ни ногой, иначе хвост прищемлю. На кирпичный завод у меня пойдешь – вагонетку по рельсам толкать. Вместе с дружком твоим Лехой Камнерезом. – Он обернулся к Лехе, стоявшему рядом, и надвинул кепку ему на глаза. – Дошло? До обоих дошло? И еще… – Он хотел сказать Вялому про Любу, но решил, что момент не совсем подходящий, да и Камнерез рядом стоит, безучастно моргает, а сам прислушивается.
Часть третья
Глава первая
Что нам католики!
Перед самым отданием Пасхи, словно ему хотелось напоследок захватить (прихватить – приватизировать) пасхальные дни, к отцу Вассиану пожаловал Святослав Игоревич Ольшанский. Был он по виду моложавый, подтянутый, в талии узкий, к плечам широкий, при высоком росте слегка согбенный, с водянистыми голубыми глазами и гривой белых, льняного отлива, вьющихся волос, как у профессора Сорбонны или художника на Монмартре.
Еще издали, едва открыв калитку, сразу уведомил, предупредил:
– Простите, отец, но я с подарком. – Что-то держал за спиной, до поры до времени не показывал.
Отец Вассиан про себя удивился: что это за новая блажь? За подарки теперь оправдываться – извиняться – приходится. Но виду не подал и – гостеприимный хозяин – сохранил на лице приветливую улыбку.
– Что ж, дарите. Слуга покорный. – Себя изобразил покорным слугой на тот случай, если Ольшанский все-таки выполнит обещание и пожертвует на ремонт придела Святой Троицы, как грозился когда-то (не за этим ли сейчас и пришел?).
– Мой подарок отчасти эгоистический. Не знаю, кому более приятен – вам или мне самому.
Крадущимися, игривыми шажками (шажочками), виляющей походкой, почему-то на носках, как балетный танцор, приближался.
– Что приятно вам, то мне особенно приятно. – Отец Вассиан изощрялся в не столь уж свойственной ему любезности.
– В таком случае примите… нет, не Духа Святого, ха-ха, а мою собственноручно написанную картину.
Сказал и сам себе польстил, от удовольствия даже зарделся, разрумянился.
– Так вы не только коммерсант, но и художник. Когда вы, однако, успеваете!
– Я много чего успеваю – даже заниматься греблей, верховой ездой, кикбоксингом и чем-то там еще. – Святослав Игоревич не стал продолжать перечень, чтобы не смущать лицо духовное своими светскими увлечениями. – Словом, немножко человек Возрождения. Даже волосы отрастил, как Рафаэль, – пошутил он в свой адрес, надеясь, что отец Вассиан и воспримет это только как шутку.
Он достал из-за спины картину в богато отделанной золоченой – с блестками перламутра – раме. Отец Вассиан из уважения к подарку долго ее разглядывал (и картину, и раму).
– Пейзаж? Угадывается наша Ока… прибрежные камыши, катерок у причала…
– Не катерок… – Святослав Игоревич спешил поправить незадачливого зрителя картины. – Не катерок… гм… а песчаная коса ну и там… солнечные блики. Я, может, не очень умело изобразил.
– Напротив. Очень даже… умело. Просто я без очков… не все различаю.
– Хорошо, хорошо. Это еще не все. Примите и только что вышедшую книгу. Пожалуйте, с дарственной надписью. – Прочел размашистую надпись на титульном листе: – «Дорогому отцу Вассиану от автора – с почтением к сану, уважением к доброте, уму и множеству прочих достоинств».