Гроза двенадцатого года (сборник)
Шрифт:
— Я попрошу у вас, княгиня, рюмку лафиту, — снова улыбнулся историограф,
— Рюмку… рюмку лафит? — с грасиозным удивлением спросила красавица.
— Да, только рюмку-с, — подвердил Карамзин.
— Наш историограф охотно выкушал бы и полный турий рог, если бы в вашем буфете, княгиня, находился этот исторический бокал, — продолжал шутить Тургенев.
— О-о, Александр Иванович! Vous… pardon… вы… вы — костик! — такого слова русский язык не имеет, — торжественно сказала княгиня и налила Карамзину рюмку лафиту.
Карамзин выпил и положил на блюдо червонец, со своей стороны княгиня одарила историграфа рублем — очаровательным взглядом.
— А вам что угодно будет выпить и скушать? — одарила она тем же рублем и тою же заученною фразою Тургенева.
— Я бы, княгиня, выпил очищенной — самый патриотический напиток теперь, но не хочу приносить доход Злобину — он и без того на откупах вышел в Крезы… Английскую горькую (горькую он подчеркнул голосом и гримасой) пьет теперь наша армия — так лучше всего выпить зверобою…
— Зверобой… зверобой? — растерялась хорошенькая княгиня, оглядываясь назад за помощью.
Назади, в почтительном отдалении, стоял знакомый уже нам «малый», Гриша, великан-детина из трактира Палкина, большой патриот, готовый всякого «бить», на кого бы ему ни указали, хотя в душе добрейшее существо и любившее нянчиться с чужими детьми. Княгиня Волконская, устраивая базар с буфетом, просила Палкина, как буфетного специалиста, заняться этим делом, что он с радостью для княгини и для целей патриотических сделал; а как княгиня не могла же знать названий всех водок и вин в буфете, то он и приставил адъютантом к княгине самого расторопного и честного из своих «малых» детину, именно Гришу. Гриша для этого торжественного дня был одет с непременным условием «чисто по-русски» — в белую как снег рубаху и в желтые, ярко-канареечного цвета штаны; русая головая его была тщательно приглажена, на что пошла целая банка помады «резеда», и вследствие чего от головы Гриши так разило помадой, что Иван Андреевич Крылов уверял после и своих знакомых, и Гришу, что, отправляясь к пуэнту на базар, он еще с Каменного острова слышал запах Гришиной головы.
Когда княгиня обратилась к Грише со словами «зверобой-зверобой», Гриша по обыкновению метнулся, как ошпаренный кипятком, тряхнул волосами, словно собираясь спрыгнуть с пуэнта в Неву и плыть к Кронштадту; но потом вспомнил, что хозяин предупреждал его «не кидаться словно на пожар», засеменил ногами и, ступая точно по раскаленным угольям, достал требуемый графин и поставил его перед княгиней, не преминув мотнуть волосами и завонять «резедою» так, что княгиня должна была поднести надушенный платок к носу… Ей показалось даже, что и кружевной платок ее весь пропах «резедой».
Тургенев, выпив рюмку шикарной в то время, самой патриотической, «чисто русской» настойки (ее ввел в моду Иван Андреевич Крылов, рекламируя этот «русский» напиток в «русском» трактире Палкина) — выпив «зверобою» — и самое название патриотическое — зверей, ворвавшихся в Россию, бить-де — Тургенев поморщился и сделал гримасу, собираясь вновь острить.
— А закусить мне, княгиня, нельзя ли тартинкой из окорока вестфальского короля? — сказал он, бесцеремонно разумея под вестфальской ветчиной вестфальского короля Иеронима, брата Наполеона, злейшего врага России.
Съев тартинку и бросив на блюдо два червонца, он раскланялся о хорошенькой буфетчицей и увлек с собою Карамзина.
В толпе показалась плотная фигура Крылова, который протискивался к буфету. Нечесаная голова его накрыта была широкополой соломенной шляпой, которая превращала плотное, бритое и лоснящееся лицо российского славного баснописца в лицо немецкого колониста на пашне.
— Мой нижайший поклон княгинюшке, вашему сиятельству, — подошел он, приветствуя своими смеющимися, «воровскими» или «интендантскими», как он сам называл их, глазами хорошенькую буфетчицу и снимая свою шляпу. — Конечно, сия шляпа не по сезону, и я приехал сюда в меховой шапке, но из боязни господ газетчиков — а они народ презлой — оставил свою шапку у извозчика… А то сами согласитесь, княгинюшка, завтра господа газетчики будут описывать ваш прелестный праздник, расхвалять, конечно, и прибавят, что сама природа радовалась патриотическому торжеству нашему и погода была великолепнейшая, и солнце согревало всех своими патриотическими лучами — и вдруг Крылов в шапке! — это-де не патриотично, не благонамеренно.
Княгиня сочла долгом мило улыбаться на шутливые речи «российского Лафонтена», которого она хотя меньше знала, чем французского, но слышала, что и Крылов тоже «очень-очень костик», и потому охотно показывала ему свои мышиные зубки.
— А что угодно будет вам выпить и скушать, почтеннейший Иван Андреевич? — повторила княгиня своего «белого бычка».
— О, княгинюшка, я готов весь ваш буфет и выпить, и скушать, особенно из таких прелестных ручек, как ваши…
«Малый», который с того момента, как увидал в толпе знакомую фигуру Крылова, постоянного посетителя их трактира, держал свой рот осклабленным до ушей, при последних словах Крылова о буфете чуть не прыснул со смеху и потому зажал нос кулаком.
— Зверобой угодно? — улыбнулась княгиня: она уже знала теперь, что «зверобой» — самое патриотическое вино.
— Зверобойцу-зверобойцу, княгинюшка! — обрадовался Крылов. — А… Гнедич! и ты за Рубикон стремишься? что бишь я! через Фермопилы пробираешься? Браво, храбрый Леонид{48}, достойный сын древней Эллады! — заговорил он весело, увидав в толпе высокого, чопорно одетого, выбритого, тщательно прилизанного мужчину, пробиравшегося к буфету.
Это был Гнедич, длиннолицый, с длинным прямым носом мужчина, с украинским типом и выговором — знаменитый переводчик «Илиады» Гомера. Модный костюм его отличался безукоризненностью чистоты и покроя, которая особенно бросалась в глаза рядом с неряшливым, засаленным костюмом Крылова. Гнедич подошел к буфету.
— Имею честь рекомендовать древнего эллина, — продолжал болтать Крылов, который сегодня был особенно разговорчив: — Настоящий грек, доложу вам, кня-гинюшка, — «суть бо льстиви греци и до сего дни» — на язычок златоуст…
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лиются…
— J'ai l'honneur… pardon… [25] — заторопилась княгиня, поправляя себя: — Я имею честь быть знакома с почтеннейшим Николаем Ивановичем.
Гнедич церемонно, совсем по-светски поклонился, Крылов в это время уплетал разом селедку и масло.
25
Честь имею… извините… (франц.)
— Что вам угодно выпить и скушать? — последовал стереотипный вопрос.
— Ему, ваше сиятельство, как древнему эллину — рюмочку нектару и тартинку с амврозией следует, — отвечал Крылов за Гнедича, накладывая себе на блюдечко икры.
— Из ваших прелестных ручек все будет нектар и амврозия, — топорно ссалонничал переводчик «Илиады», расшаркиваясь.
— Он, ваше сиятельство, воображает, что он ныне в Афинах, на олимпийских играх присутствует и любезничает с прекрасною Аспазиею, а себя воображает прекрасным Алкивиадом, — бормотал Крылов, усердно уписывая второе блюдечко икры, совсем позабыв, что он не в трактире у Палкина.