Гроза на Москве
Шрифт:
— Сказывают, будто испужался, как ливонское дело пошатнулось; кары царской боялся, — уклончиво отвечал боярин. — Как побили нас ливонцы при Невеле, не та была ему у царя честь.
Иван Сергеевич простодушно отвечал:
— А мне сказывали — очень невзлюбил его царь с той самой поры, как невзлюбил Адашева с Сильвестром, и будто в Дерпте еще Курбскому грозили царской немилостью… а в те поры Алексей Адашев помер в заключении в Дерпте. И то все рассказывали князю Андрею, и как Адашев мучился, как смеялись над ним, над Адашевым, а брата Алексея Адашева, Данилу, лютой казнью…
— Нишкни, Ваня, о чем вздумал вспоминать!
— У нас двери крепкие, государь, — сказал дьякон, — жена моя не доносчица и Петрушка тоже.
— А мне так жаль, вот как жаль князя! — раздалось вдруг неожиданно.
Все обернулись на Мстиславца.
— Жалко, — упрямо повторил Мстиславец, — он и в печатном деле толк знал, и в писании; а как привезли станки-то эти заморские, он первый понял, к чему какой винт.
Дьякон засмеялся:
— Всяк кулик про свое болото! А я вот что тебе скажу, боярин: был на Москве поп Сильвестр; был на Москве Адашев; был и князь Курбский; Русь на них, аки земля на трех китах, стояла, а ноне что? Молчишь ты, боярин?
— Молчу, дьякон, молчу…
Низко опустилась голова князя Лыкова; серебряная борода упала до пояса.
— Сказано в священном Апокалипсисе, — продолжал Иван Федорович, сказано о «шестом царстве». А издревле в греческой земле было ведомо, что падет Измаил от русого рода, и государю нашему, царю московскому, заповедано было высоко поднять свою державу. Не шестое ли царство Москва и не русый ли род русский? И доколе были три кита опорою земли Московской, дотоль твердо стояла она; дрожал король Жигмонт, как дрожали все владыки земель христианских.
— Правду говорит Иван Федорович, дядюшка, — взволнованно отозвался молодой Лыков.
— А я разве не вижу, что правду, и разве мне тех мучеников не жаль?.. А изменника… Курбского… — просвети его, Господи! — простит государь; разве мало из чужих земель беглых возвращалось, покаявшись?
— Боюсь, что не простит, боярин, — отозвался дьякон, — уж больно много гнева в царском сердце. Нешто забыли, как казнили на Москве брата опального, славного воеводу Данилу Адашева? А в чем была его вина? В том разве, что смел перечить царю, как царь спрашивал, идти ли войной на Ливонию, поднимать ли вражду против христианских государей? А Адашевы с Сильвестром одно говорили: «Поостерегись маленько, государь; бей басурманов; не вражду, а любовь нужно сеять между христианскими государями, чтобы вместе идти на басурмана крымского хана. Ливония — что бедная вдовица, к коей руки тянут все соседи».
Он помолчал и голосом, дрожащим от скорби, молвил:
— Здесь сидели они часто у меня прежде: и Адашев, и Сильвестр, и князь Курбский. Здесь судили, рядили. Адашева ангелом на Москве почитали, заступник был сирых и убогих; Сильвестра — царской совестью. А как толк знал он, Сильвестр, в печатном деле знаменном! Сколько худогов [17] он на Москву пригласил! Сколько доброго свершил и славного государь в те поры! А ныне сидит в Соловках в заточении… Нет наших заступников, и зело опасно стало жить: уже год, как владыка [18] преставился, а немало было у меня хожено в его палаты, да и часто он меня, грешного, навещал. В те поры не боялись и в заморские земли русских людей отправлять; царь-государь сам к этому стремился, как вот тебя, боярин.
17
Худог — художник.
18
Владыка — Митрополит Макарий, заботившийся о печатном дворе вместе с царем Иваном IV.
— Да, многому я там научился, у немцев, — молвил старый Лыков. Рассказывали много чудного о заморских странах — лгали много о финской земле, будто там живут крылатые гады с птичьими головами и хоботами и могут те гады пускать гибель на всю землю, будто там живет в лесу змей о девяти головах, и цветок цветет наподобие барана и родит ягнят… А там много дивного и без этого, есть чему поучиться, а не небылицы плести…
Иван Лыков слушал дядю, затаив дыхание; щеки его пылали, пухлые, еще полудетские губы открылись, глаза сияли.
— Много дивного в тех землях, дядюшка? — шепотом спросил он.
— Много дивного, мудрости всякой, и русскому человеку учиться от того убыли нет. И моря я видел с кораблями, что больше палат каменных; и деревья, и травы диковинные, и людей, что живут не по-нашему. А о нашей земле тоже всякой неправды наслушался: сказывали мне те люди иноземные, будто у нас на Руси чуда свершаются чудные, будто у нас стоит превеликий истукан-идол и мы все, от мала до велика, ему кланяемся; а зовут того идола «золотая баба» и трубят перед тою «золотою бабою» денно и нощно медные трубы, в землю вставленные; а живут в нашей земле люди, что помирают к зиме, а к весне красной оживают; а еще будто у нас есть большая река, а в той реке живут рыбы пречудные, имеющие голову, глаза, нос, рот, руки и ноги наподобие человеческих и весьма приятные на вкус. А мы, здесь живучи, никогда о таких чудах не слыхивали. Чего ты, Ванюшка, на меня так уставился?
— Дядюшка… — голос князя Ивана дрогнул, — всякий раз, как ты вспомнишь о заморских землях, у меня сердце захолонет… Ты мне заместо отца родного: попроси государя послать и меня учиться в те чужие земли, как тебя послал…
— Ну ладно, Ваня, — отвечал боярин, — будь по-твоему. Только погоди маленько; как сведаю, что государь весел и милостив, так и попрошу, а пока нельзя: гневлив он, и Курбского измену не забыл. Ну, с вами хорошо, а и домой пора. Будь здоров, дьяче, и ты будь здоров, Петруша, дай Бог тебе успеха в твоем деле!
Он встал, а за ним поднялся и племянник Иван.
Проходя мимо двора князя Юрия, Лыковы встретили княжеского стольника.
— Что князь? — спросил боярин.
Стольник махнул рукою.
— Плох, боярин, до сей поры не очнулся…
Князь Юрий проболел шесть дней и на седьмой, не приходя в сознание, умер.
Глава V
ПЕРЕД ЛЮТОЙ ГРОЗОЙ
Пышно хоронили князя Юрия, и царь шел за гробом рядом с плачущей княгиней Ульяной; при царском дворе и при дворе князя Юрия все близкие люди и челядь надели платье темных цветов.
После похорон царь сердечно сказал рыдавшей вдове брата:
— Полно, Ульянушка, полно, сестрица… Не убивайся так: грешно. Просил меня за тебя покойник, и я пообещал тебе быть заступою. Бог с тобою: захочешь на миру честной вдовицей жить — живи; захочешь схиму принять — и на то благословлю, провожу с честью и наделю казною.
Ульяна покачала головой и подняла на него свои огромные синие глаза. В них не было жизни. Они смотрели тем отрешенным взглядом, какой бывает у людей, чуждых земным радостям.