Гроза над Россией. Повесть о Михаиле Фрунзе
Шрифт:
Орудийные громы накатывались из глубины осенних степей то справа, то слева, подавляя пулеметную лихорадку, беспорядочную винтовочную трескотню. Зарницы орудийных разрывов обагряли рваные тучи на горизонте, земля подрагивала от топота конской лавины, натужного рева моторов, тяжелой поступи танков и броневиков.
Дул пронзительный ветер, дождь сменялся снежной крупой.
Маленькая станция Апостолово, с ее жалким вокзалом, глинобитными домиками, заржавленными рельсами тупиков, на которых стоял поезд Фрунзе, стала
Фрунзе то и дело выходил из салон-вагона, прислушиваясь к далеким звукам сражения. Засунув руки в карманы солдатской шинели, надвинув на лоб шлем, он то шагал по перрону, то останавливался с нетерпеливым, тревожным выражением лица. Каждый раз перед боем он испытывал это непонятное мучительное ожидание и никак не мог преодолеть тревогу.
В десять часов Паука доложил:
— Только что получено сообщение от Уборевича. Тринадцатая армия теснит Донской корпус противника...
В полдень Фрунзе узнал, что занято уже семь населенных пунктов. Противник отступает на Мелитополь, но отчаянно сопротивляется.
В три часа дня командующему сообщили, что 2-я Конная армия перешла через Днепр в районе Никополя. В первом же бою захвачено много пленных.
Вечером командарм 1-й Конной донес, что переправился через Днепр у Каховки.
Ночь остановила наступление.
Фрунзе сидел за столиком в салон-вагоне с неотвязной думой об одном и том же:
«Врангель отступает по всему фронту. Но слишком большие потери несем, слишком дорогой ценой дается успех. А ведь успех — это еще не победа. Барон сопротивляется с мужеством отчаяния. Недаром предупреждал Ильич, что Врангель — это не басмачи, не Ханжин, не Дутов. И все-таки наше кольцо сжимается, шансы на победу растут с каждым часом. Напрасно все-таки я отправил Ильичу телеграмму...»
Уже второй день, как она послана, а ответа от Ленина все нет и нет.
Усталость наконец овладела им, он положил голову на стол.
Брезжил хмурый рассвет, но ни начальник штаба, ни адъютант не решались нарушить краткий сон командующего.
В салон-вагон вошел Гусев, положил руку на плечо Фрунзе:
— Телеграмма от Ленина...
Он проснулся, мгновенно выпрямился, провел ладонью по вискам.
— Ответ на нашу?
— Ответ...
Неприятным себе самому голосом Фрунзе прочел:
— «Возмущаюсь Вашим оптимистическим тоном, когда Вы же сообщаете, что только один шанс из ста за успех в главной, давно поставленной задаче. Если дела так безобразно плохи, прошу обсудить архиспешные меры подвоза тяжелой артиллерии, постройки линий ее подвоза, доставки саперов и прочее».
— Ленин снова дал нам урок серьезного отношения и к слову, и к делу, — сказал он, глядя на Гусева.
Телеграмма взволновала, расстроила, но и придала ему новые силы.
С поражающим всех военных специалистов искусством и неутомимостью проводил он боевые действия, мгновенно реагируя на изменяющуюся обстановку. Он оказывал помощь войскам в те минуты, когда они в ней особенно нуждались, изменял планы сражений, вносил коррективы в действия военачальников.
Его политическая зоркость
Буденному он приказал захватить Сальковский и Арабатский перешейки, взорвать мост через Генический пролив и войти в Крым. Такой рейд буденновской конницы отрезал Врангелю все пути на полуостров. «Если 1-я Конная выполнит поставленную перед ней задачу... то весь цвет армии Врангеля будет нами окружен со всех сторон и уничтожен», — телеграфировал он Ленину.
В тот же день командарм 6-й армии Корк получил приказ приступить к подготовке артиллерийской атаки на Перекоп. Фрунзе требовал немедленно занять северное побережье Сиваша, переправиться через него и овладеть всем районом перешейков.
Теперь, казалось, барону не вырваться из смертного круга.
Врангель понял свою обреченность, но все же решил разорвать железное кольцо. Он отдал приказ об отходе войск в Крым, и все главные его силы устремились к Чонгару.
На этом единственном пути их встретили конники Буденного и пехотинцы Корка. С невероятными потерями пробивались врангелевцы к мосту. Только по нему еще можно было прорваться за бастионы Турецкого вала.
Врангель получал непрерывные донесения, и каждое новое было страшнее предыдущего. Двадцать тысяч его солдат сдались в плен, сто полевых орудий захвачены красными, почти все танки — новое и грозное оружие — уничтожены. Теперь уже ничто не поможет ему, если не произойдет чуда.
И чудо произошло.
Единственный мост через Генический пролив оказался целым и невредимым. По этому-то мосту и прошли главные силы Врангеля.
Никогда еще не видел член Реввоенсовета Гусев в такой ярости командующего.
Багровый от возмущения, с гневными глазами, Фрунзе говорил так, словно бросал в Гусева булыжники:
— Врангель вырвался из окружения! Зажатый со всех сторон, отрезанный от всех перешейков, он все же пробился в Крым. С колоссальными жертвами, но пробился. Нельзя не признать, что это замечательный отход. Я приказал взорвать мост, но моего приказа не исполнили. Что это? Небрежность? Оплошность? Недомыслие? Сергей Иваныч, что же это такое? Теперь нам придется атаковать в лоб твердыни Перекопа. Что я сообщу Ленину? Что?!
— Сообщи ему правду, — угрюмо ответил Гусев.
Бывает такое смутное состояние, которое называется сумерками души. Врангель находился в таком состоянии.
«Война продолжается, но уже без всяких перспектив. У нас остались только мечтания: отсиживаясь за перекопскими укреплениями, ждать, что большевики рухнут сами по себе. Белые должны пережить красных — эта психология овладела всем моим генералитетом. Красным не взять Перекопа. Перекоп — это неколебимая стена, которую невозможно сбить лобовыми атаками. Об этом кричат крымские газеты, о том же дает интервью генерал Слащев», — думал барон и, придвинув к себе ворох свежих газет, развернул еще пахнущий типографской краской номер «Времени». Под огромными заголовками во всю полосу газета опубликовала выдержки из интервью с генералом. Слащев утверждает, что население Крыма может спать спокойно. Белая армия так велика и сильна, что на защиту полуострова хватит и одной пятой ее состава. «Войска всей красной Совдепии не страшны Крыму», — заключал генерал Слащев.