Гроза тиранов
Шрифт:
Вопросы, вопросы…
Тело ломает. Рука распухла, боль в переломанных пальцах пульсирует, глушит мысли, лишает разума…
– Мы с тобой правильно понимаем друг друга, неверный? – голос янычара доносится как через толстую подушку.
В углу Али Азик раздувает угли жаровни. В комнате и так духота, а тут – угли. Меня заливает пот. И мне все равно, чем это закончится. Утешает лишь то, что, по-видимому, сербы подготовят моим мучителям ловушку. Значит, смерть и муки будут не напрасны.
Янычар, господин Тургер-чорбаджи, ждет.
Я киваю…
Он доволен.
– Там…
Он замолкает и косит глаза на толстяка. Странно… Что же такого тайного я вез, что ты опасаешься своих же, османский ублюдок?
Каракулучи подбирает слова. Али все также ворошит угли.
Когда же я сдохну?!
– Там все, что ты должен был доставить?
Киваю.
Губы мои разбиты, осколок левого верхнего клыка, стесанного палачом, кровянит и при каждом движении распухшего языка готов взорваться. Я не ем уже третий день. Только пью – жевать невозможно.
Янычар аж светится.
– Завтра ты покажешь, где это место?
Чего же он так хочет? Выслужиться? Не важно… Завтра ты сдохнешь, сдохнешь вместе со мной, усатая тварь!
А пока я прячу глаза и киваю. Все, что он хотел услышать, я уже сказал.
7
Завтра мы не выехали.
Каракулучи рвал и метал. Мне казалось, что Бог услышал мои молитвы и я, наконец, подох в этом гребаном миру пыток и боли. Казалось…
Рана на руке воспалилась, бок горел, я потерял связь с реальностью.
Когда сознание возвращалось, около меня хлопотал старичок лекарь. Весь сухонький, в богатом тюрбане. Как потом оказалось, в беспамятстве я провел два дня.
…Потом очнулся.
Бок замотан, пульсирующая боль исчезла, рука тоже в чистых холстах, каждый палец перевязан отдельно, осколка зуба во рту нет – удалили.
На столике рядом со мной куча блестящих инструментов, баночки с мазями, плошка, ступка для растирания трав, горелка и кувшин с водой. На мне – новая чистая рубаха, да и камера, вроде, другая.
У стены спорят старичок-лекарь и толстяк Али. Палач горячится, лицо его напоминает помидор.
Я окидываю взглядом столик. Вот он – скальпель, маленький острый ножик, мое будущее, мой пропуск в другой мир.
Левая рука зафиксирована. Видимо, чтобы не поранить себя, когда мечусь. Я тянусь правой…
Руку со скальпелем перехватывают – Али или лекарь приставил сиделку, невысокого чернявого парня. Ножик забирают. Я теряю сознание…
8
Выбрались мы утром четвертого дня.
Легкая канонерка перевезла нас через Бока-Которскую бухту в Радовичи. Отсюда мы движемся растянувшимся караваном по старой дороге, проложенной вдоль побережья.
Дождутся ли нас? Не решат ли, что план сорвался? Не знаю, не хочу даже думать об этом.
Я не имею представления, куда мы едем, где то село, как мне себя вести.
Боль действительно отступила, слегка улеглась, но я все еще очень слаб. Меня стараются не дергать без дела.
Каракулучи приказал уложить меня на арбе. Повозка, влекомая парой флегматичных мулов или ишаков, трясет безбожно, но это лучше, чем седло. Со мной рядом сидит погонщик и паренек, ученик лекаря. Именно он удержал мою руку со скальпелем тогда, в камере. Зовут его Боян, он – босняк, т. е. босниец, в смысле, из Боснии… Мне все равно.
Впереди по дороге скачет десяток всадников, разведка осман. При виде их в голове всплывает их название – «топракли [18] ». Это легкая кавалерия, глаза и уши янычар.
Есть и пехота. Тругер взял с собой полсотни солдат. Они – профессиональные воины. С такими силами каракулучи нечего опасаться… По крайней мере, это он так думает.
Мы едем.
Выезжаем затемно, пока солнце еще не залило все изнуряющим зноем. И то ладно. Жара меня доконает.
Спрашиваю Бояна, как далеко до Петроваца? Говорит, что к полудню будем там. Хочется верить.
18
Топракли – провинциальная легкая кавалерия, аналог европейских конных егерей и карабинеров.
Каменистая узкая дорожка, серпантином петляющая по местным горам, осталась сербам еще со времен Рима и с тех пор, по-видимому, так и не ремонтировалась. Раз за разом мы останавливаемся перед очередным завалом или размытой дождями трещиной. Каждую остановку солдаты настораживаются, обшаривают кусты на склонах, изготавливают и перепроверяют ружья. Только каракулучи верхом на своем берберском жеребце остается невозмутимым.
Волнуются все. Каждый чего-то ждет.
Топракли проверяют каждый поворот дороги. Они все время на скаку. Видимо, рассчитывают унестись на своих лошадках от пуль местных партизан.
Про балканское сопротивление османам я читал, но более полную картину окружающего получил от Бояна. Ученик лекаря мандражирует и за неимением другого слушателя засыпает меня потоком информации.
Турки держат под контролем только побережье. Вглубь гор они соваться не любят. Там – Черногория, леса и долины, свободные от потурченцев, анклав православия среди мусульманского мира.
В Цетине, столице, находится владыка, глава местной церкви и правитель края. Взять с горцев нечего. От сборщиков налогов они легко скрываются, уходя вместе с семьями и немудреным скарбом за облака. Зато в случае вторжения способны превратить каждый склон родных гор в ловушку. Османская пехота не может тягаться с местными в выносливости, кавалерия здесь бесполезна. Турки пробовали прислать сюда курдов, таких же горцев, но мусульман. Но местные на то и местные, что прекрасно ориентируются у себя дома. Пришлых вырезали на раз-два, и даже костей потом не нашли.
Потеряв в этих ущельях десяток паш, победоносных генералов Великой Порты, султан разочаровался в идее ассимиляции местного населения. Империя, перемалывающая любые народы и не терпящая никакой государственности, кроме своей, отступила перед упрямым карликом. Два года назад Цетин получил формальный суверенитет, признав вассальные обязательства.
Османы старались контролировать дороги.
С годами Черногория превратилась в балканское Запорожье. Сюда бежали те, кто был недоволен новым порядком. В основном, сербы, но были и хорваты, католики-албанцы, греки.