Гроза

Я сам барометр, — сказал он ей, когда они стояли около прибора. — Все скелетом чую.

Другой бы сказал «нутром чую», но не Рудольф — знал, что Росита взбесится. Более того, знал, что именно ее разозлит. Ей — буквалистке — тут же представится мерзкий, отталкивающий скелет.

— Живопись в духе vanitas [1] уже не в моде, — сказала она. — Да и ты черепа на стол не ставишь. Скажи ты это час назад, черта с два я бы тебе дала. С какой радости мне ложиться в постель со скелетом? — ей мерещились болтающиеся кости грудной клетки, вгрызающиеся друг в друга черепа. — Какая же ты мразь иногда! И все потому, что погода меняется.

Он не ответил. И то и другое — правда.

Лето уходит. Надвигаются тучи, словно громадные серые замки, разом тускнеет белизна испанских домиков — и вот весь сад уже под водой. Льет, как из ведра! А вместе с дождем, как обычно, приходит меланхолия. Двери, раскрытые настежь летом, теперь запирают на засов, долгие прогулки по побережью переносят на более ранний час. Между наступлением темноты и ужином образовалась черная дыра. Ужин состоит из выпивки в баре или чтения у электрообогревателя в домике, вдруг утратившем весь свой уют.

Как она все это выносит? Впрочем, если подумать, ей ничто не докучает — ни скука, ни бессонница. Она попросту уходит к себе в комнату, и там, судя по всему, вполне счастлива. Рудольфу до сих пор невдомек, как может быть доволен жизнью человек, который годами изучает рабочее движение в Нидерландах. Все эти фантастические истории, которые Ро-сита рассказывает о Домеле Ниувенхайсе, этом бородатом патриархе голландского социализма, или о марксистке от поэзии Генриетте Роланд Холст… Какие-то люди, все до одного обладатели двойных фамилий, пеклись об угнетенных классах. Век спустя эти же угнетенные, шумные и суетливые, в татуировках, точно маори, под аккомпанемент орущего радио стоят на лесах и красят дома. Из приемников доносятся слащавые голоса популярных диджеев, в телевизоре полуграмотные новые знаменитости: герои какой-нибудь мыльной оперы прошлого сезона. «Воскресли бы сейчас все эти рифмоплеты Гортеры и Ван Эйдены! [2] »— любил повторять Рудольф. Цель достигнута. Пролетариат диктует, а искусство принадлежит народу! Что-то вроде фразы из Гортера: «Так будь блажен, рабочий класс, танцуй на брегах океана…». На дискотеках в Торремолиносе сбылось и это. Росита же в ответ лишь тихонько напевает себе под нос, и Рудольф не может понять, презирает она его или же ему сочувствует. Легкий, высокий звук, как у птицы, которая вот-вот улетит.

Но улетать Росита не собиралась. «Я купила тебя вместе с твоим нытьем», — сказала она однажды, когда на него напал один из редких приступов раскаяния. Она полюбила резчика по дереву, живой барометр и ненавистника солнечных затмений. У Рудольфа два естественных врага — ночь и зима. Стоит погаснуть дневному светилу, как тут же приходится поспешно изобретать способы заполнить его тайные внутренние пустоты и отвадить вселенскую тоску. Он становится кораблем, дрейфующим сквозь темень. В такие времена дерево в мастерской лежит без дела, не превращается в невиданные существа, а галереи безответно ждут новых работ. Росита понимала, что ее хладнокровие мешает Рудольфу, и в то же время видела, что такая нечувствительность к его, как он сам говаривал, черному сплину сдерживает, и, в конце концов, заставляет его принять смену времен года и тьму. Лучший способ успокоить Рудольфа — бороться с его настроением.

— Поехали в Сан-Иларио?

Он пожал

плечами. До Сан-Иларио тридцать километров по безлюдной местности. Небольшая бухточка и пляж — недавно архитектор втиснул туда гостиницу, но им это место знакомо еще с тех пор, когда оно было пустынным. Поодаль, около пляжа, располагалось старое кафе, типичная испанская забегаловка. Внутри все выкрашено белой краской, пластиковые столы, большая каменная терраса, алюминиевые стулья, издающие высокий скребущий звук, когда их передвигают. Темно, а значит, обязательно включат неоновое освещение. Свет помогает, она давно убедилась, но Рудольфу ничего не сказала. Белое продолговатое искусственное солнце, плацебо в действии.

Конец сезона, а значит, туристов мало или нет совсем. По дороге разразилась гроза. Тучи, теперь свинцовые, тяжело нависли над зелеными оливами, будто собираясь проглотить их. Сверкнула первая молния — и все вокруг осветилось чудным светом. Сухо ударил гром, и пошел град, густая ледяная завеса обрушилась на машину, крупинки застучали по крыше. Росита посмотрела на Рудольфа: он в восторге, еще бы. «Нужно изобрести язык, на котором существовало бы название всех видов туч», — сказал он как-то. Эти — песчаные, а эти — меловые, эти вот — сланцевые, белые, точно плюшевые, а вот те — опасные, похожие на осколки. Он все отдал бы за то, чтобы выйти из машины, просто так, в грозу. Нужна драма. «Грандиозная природная катастрофа — вот что мне нужно!» И вот она, как всегда, тут как тут, точно по заказу.

Росита с трудом удерживала «сеат» на дороге. Одинокий путешественник слез с мотоцикла, секунду он выделялся, точно силуэт на гравюре, а в свете молнии — словно скульптура среди полей. Парковка у кафе практически пуста. Выйдя из автомобиля, они оказались по щиколотку в воде. Когда оба бежали к террасе, под навес, то услышали, как где-то потрескивает пожар, а вокруг свистит ветер. Серое море слилось с серым небом, прибрежный островок совсем скрылся.

На всей террасе пять посетителей. Чуть в глубине две женщины в дождевиках, черный человек в желтой рубашке пытается читать. За соседним столиком — супружеская пара. «Довольно, чтобы снимать фильм», — заметил Рудольф.

Росита знает, что ему повсюду видятся кинокадры, и почти всегда с ним соглашается. Так и здесь — единство времени, места и действия. Драматизма хоть отбавляй — снаружи бушует гроза, а супруги по соседству только что, судя по всему, серьезно поругались и теперь стараются скрыть гнев. И без слов понятно. Женщина красива: туфли, блузка, дождевик — все белого цвета, и, будто этого мало, губы, крашенные светлой, почти фосфоресцирующей помадой, словно под стать грозе. Ей, похоже, не холодно, а вот муж мерзнет, завернувшись в красную ветровку, и угрюмо смотрит в пол. В руке у него большая рюмка коньяку.

Вряд ли в Росите есть что-то общее с женщиной, но вместе эта пара — это ее собственный брак, только в кривом зеркале. Все же Росита промолчала. Стратегия сработала: тоскливая непогода отвлекла Рудольфа от скорбных дум. Он, казалось, получил с небес электрический заряд, и Росита заметила, что он наблюдает, как женщина пытается поймать молнию маленьким цифровым фотоаппаратом. Так он смотрит, когда думает о скульптуре, которую создаст в один прекрасный день.

Трудно сказать, можно ли нахмурить губы… Но с Рудольфом происходило именно это — напряженный, до невозможности жадно стиснутый рот, взгляд ловит каждое движение фотоаппарата: женщина снова и снова поднимает его высоко вверх и наводит на молнию, но всякий раз запаздывает. А молния… В этих краях грозы совсем особенные. За снопами длинных ослепительно-белых лучей раскаты грома, все сильнее и все ближе.

— Прекрати эту дурь, — раздался голос мужчины из ветровки. Он говорил по-немецки, громко, уверенный, что его не поймут. Росита, похожая на испанку, заказала еду по-испански. Женщина сделала еще один снимок и теперь смотрела, удалось ли на этот раз поймать молнию.

— Говнюк. Самое что ни на есть дерьмо, — ответила она спокойным, ровным тоном, будто это было сообщение для пассажиров лайнера. — Отцепись от меня или уходи в гостиницу. Я буду продолжать до тех пор, пока… — конец фразы заглушил раскат грома такой силы, что все на террасе заходило ходуном.