Грозненские миражи
Шрифт:
Не вышло ничего с переправой. Не получилось. Но как же здорово было тогда! Стоит вспомнить и…
Выдержал Валентин Кулеев, которого уже давно почти никто не называл Кульком. И даже специально пришёл не в семь, как договаривались, а на пятнадцать минут позже. На целых пятнадцать минут.
Кому и что он хотел таким образом доказать, так и осталось неизвестным: Павел, во всяком случае, этого не заметил вообще. Дверь открыл далеко не сразу, посмотрел странным взглядом куда-то мимо и рассеянно сказал:
— А, это ты? Ладно, проходи.
Вот так — «ладно»! Как будто
— Муха уже пришёл? — спросил Валентин, раздумывая разуваться ему или нет: полы квартиры оптимизма не внушали.
В углу прихожей валялись старые журналы, коньки, ещё что-то. На зеркале несколькими уверенными мазками был нарисован мужик в длинной хламиде и с короной на голове.
— Муха?.. — словно пытаясь припомнить, кто это, переспросил Пашка. — Да… то есть, нет. Да ты не разувайся. Муха, наверное, не придёт. Картошку поехал собирать… или сажать.
Валя выпрямился, быстро окинул Пашку цепким взглядом: картина ещё та! Мятая, будто её долго жевали, рубашка в подозрительных разноцветных пятнах. Какие-то старые, чуть менее испачканные штаны. Волосы всклокочены, будто он только что встал, на физиономии недельная щетина. Но самое главное — глаза. Воспалённые, с опухшими веками, глаза у Пашки буквально горели огнём. Как два сумасшедших колодца, как воронки, тянущие в безумный, существующий только в детских снах мир.
— Тапа, — невольно переходя на шепот, спросил Валька, — что там у тебя?
— А? — так же рассеянно переспросил Павлик. — Да, понимаешь, тут такая штука….
И открыл дверь в зал.
В комнате царил бардак. Разбросанные вещи, тарелки с остатками еды и окурками в самых неожиданных местах, листы бумаги с какими-то каракулями, тюбики краски, поломанные карандаши, пыль.
Ничего этого Валя не заметил. Ничего этого он и не смог бы заметить. Стоило ему ступить на порог комнаты, он забыл обо всём.
Потому что отовсюду на него смотрели миры. Со стен, со шкафа, с подоконника, со стола, даже с дивана — отовсюду. Миры манили, миры будоражили, заставляли вставать дыбом волосы и учащённо биться сердце. Они притягивали взгляд властно и уверенно, словно от них исходило мощнейшее энергетическое поле, попав в которое уже не вырваться никому. Никому и никогда.
Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант. Расправил нервною рукой на шее черный бант. Подойди скорей поближе, чтобы лучше слышать, Если ты еще не слишком пьян… [13]13
«Музыкант», Константин Никольский
Валентин и не пытался вырваться. Секунды шли за секундами, складывались в минуты — он этого не замечал. А может, уже прошли часы? Какая разница — в воронках чёрных дыр не бывает времени.
Что это картины, он осознал не сразу. Листы ватмана, картон, холст. Карандаш, акварель, масло, кое-где, вроде бы, гуашь, тушь и ещё что-то совсем незнакомое. Странная, порой совершенно необычная техника, чудные ракурсы, перспектива, от которой кружилось в голове, и хотелось ухватиться за что-нибудь прочное.
Но главное было не это: картины буквально излучали эмоции. Пронзали, вроде бы, огрубевшую с годами кожу и впивались в сердце, в мозг, в душу. Картины разговаривали, шептали, кричали. Они рыдали, они пели, они молили. Они бесстыдно и бесцеремонно выставляли напоказ самое сокровенное и так же бесцеремонно заставляли смотреть на это, не позволяя ни отвести взгляд, ни закрыть душу от незваного вторжения.
О несчастных и счастливых, о добре и зле, О лютой ненависти и святой любви Что творится, что творилось на твоей земле, Всё в этой музыке, ты только уловиКакие же это картины? Это миры, это струны, это каналы, по которым душа говорит с душой. Без слов, которые могут соврать, нараспашку, нерв к нерву, синапс к синапсу. Эмпатия. Колдовство. Безумство.
— Тапа… Паша…. Это ты?.. Как?
— Да вот, я и сам… — вразумительно объяснил Павлик и шумно почесал в затылке. — Как?
— Тапа, знаешь, что ты сделал? Переправу. И она работает!
— Какую переправу? — не понял Павел. — Чё это ты, Кулёк?
— Ладно, — улыбнулся Валя и махнул рукой, — не бери в голову.
Сделал шаг в комнату, споткнулся о валяющуюся у порога боксёрскую перчатку и чуть не растянулся на полу.
— Это должны увидеть все. Хочешь? — спросил он, с трудом оторвав взгляд от картин. Павлик кивнул. — Увидят! Я тебе обещаю! Она работает, Тапа, ещё как работает!
Самолёт чуть заметно тряхнуло, и Кулеев приоткрыл глаза. Вокруг все по-прежнему спали, но светофильтры на иллюминаторах были опущены: обслуживающий персонал дорожил своей работой.
Впрочем, он тогда тоже хорошо поработал. Да что там «хорошо» — отлично. До сих пор вспомнить приятно, через столько лет. Кстати, а какой это был год? Брежнев, вроде бы, ещё не помер. Или уже?.. Точно — это как раз был 82-й, только лето.
Жаркое тогда выдалось лето. И не только в прямом смысле. Капитальный ремонт, обмен, который тоже никак нельзя было упускать, да ещё маячившая на горизонте свадьба. Короче, навалилось.
И, тем не менее, он выполнил обещание. Чего это ему стоило не знает, никто, даже Тапик. Никто даже и не поинтересовался. Ерунда — главное, что он сломил-таки сопротивление всех этих администраторов от живописи. Одних заинтересовал, хотя поначалу казалось, что их не волнует ничего, кроме себя, других элементарно подкупил. Остальных пришлось просто проломить. Ничего — дело того стоило. На этот раз «переправа» должна была заработать.