Грозное лето
Шрифт:
– Видишь ли, Семен,- спокойно возразил Аким,- кому что дано природой, тот тем и располагает. Тебя, например, глаза выручают, ну, а меня...
– Голова, скажешь?
– Допустим. A потом, что ты ко мне привязался? Нашел время для болтовни. И что, собственно, тебе от меня нужно?
– Вот опять "собственно"! Когда ты оставишь это глупое интеллигентное словцо, Аким? Ты бы лучше послушал, что умные люди говорят...
– Уж не себя ли ты умным-то считаешь?
Но Ванин пропустил это мимо ушей.
– Я бы вот что посоветовал тебе, Аким. Подавайся-ка в наградной отдел.
– Почему, собственно, в наградной?
– удивился Аким, явно заинтересованный этой новой выдумкой Сеньки.
– А потому, ученая твоя голова, что наградные листы будешь на меня заполнять. Писарь из тебя выйдет в самый раз. И почерк у тебя недурной, и в грамматике ты силен.
Аким улыбнулся. В сущности, ему, как и всем, нравилась Сенькина болтовня. Как бы там ни было, а он любил этого белобрысого пустозвона. Аким преотлично понимал Ванина: всякий раз, когда разведчикам предстояло сделать что-то очень серьезное, связанное с большим риском, Сенька начинал балагурить. Особенно любил подтрунивать Сенька над Акимом. Пинчук, например, всегда с удовольствием прислушивался к их перепалке. Сейчас он от души хохотал, толкая в бок Шахаева, который молча скалил белые зубы и поблескивал маленькими черными глазками. Иногда, увлекшись, Семен задевал и Пинчука, но быстро укрощал себя - подтрунивать над Петром Тарасовичем было неудобно: и возраст у него уже солидный, да и человек-то он степенный. Сенька знал, что до войны Пинчук управлял большим колхозом и даже был депутатом районного Совета.
Почтительное отношение Ванина к Пинчуку Уваров заметил уже в первые минуты своего знакомства с разведчиками. Балагуря, Сенька нет-нет да и взглянет мельком на Пинчука - но осуждает ли тот его. Вот сейчас, заметив, что Петр перестал смеяться, Сенька приумолк, притих, насторожился и молча полез на нары - может быть, ему просто и самому уже надоело молоть языком. Кто знает...
Яков присматривался к разведчикам. Первые минуты Уваров чувствовал себя неловко. Молчаливый и угрюмый по своей натуре, Яков с трудом выдавливал слова. Это не понравилось всем, а Семену в особенности.
– Так не пойдет!
– категорически заявил он. В его руках появилась фляга в сером чехле. Он встряхнул ее. Прислушался: - Есть! Сейчас ты у меня заговоришь! Аким, ну-ка открой баночку!
Ерофеенко достал большую банку консервов, долго возился с ней. Ванин искоса поглядывал на него, злился.
– Эх, горе ты мое,- вздохнул он притворно и взял у Акима банку. Открыл ее быстро, налил в жестяную кружку водки и поднес Уварову. Тот покачал головой и глухо выдавил:
– Не пью.
Сокрушенно свистнув, Ванин недружелюбно посмотрел на новичка и сердито заметил:
– Ну, сельтерской у нас для тебя нет.
Уваров промолчал. По настоянию Шахаева, он все же рассказал немножко о себе.
Вспомнил свой колхоз на Курщине, в котором работал трактористом, первое ранение на фронте, госпиталь, медицинскую сестру, в которую влюбился ненароком, да так и не признался ей в этом.
– До войны дела шли не ахти как здорово, но все же неплохо. Мы с отцом работали, мать дома, по хозяйству, сестренка училась.
– Она всем помешала,- мрачно пробормотал Ванин.- Я вот тоже токарем на шарикоподшипниковом заводе в Саратове работал.
– Инженером небось думал стать?
– Конечно, думал. И стал бы им,- ответил Семен. Потом, после паузы, добавил убежденно: - Я еще буду инженером. Вот войну закончим, и буду, ежели, конечно, фрицевская пуля сдуру не укусит...
Все замолчали и как-то тихо, раздумчиво посмотрели друг на друга.
– У тебя все готово, Пинчук?
– вдруг спросил Шахаев, нарушив молчание.
– Всэ, товарищ сержант!..- быстро ответил Петр и, потрогав свои усищи, пояснил: - Вчера еще всэ було готово.
До этой минуты Пинчук молчал. Но по выражению его лица Шахаeв видел, что Петр внимательно прислушивался к солдатскому разговору. О чем он думал? О предстоящей ли операции, о своем ли колхозе или о том и о другом вместе? Есть о чем вспомнить Пинчуку! Как-никак, а он "головой колхоза был, да какого колхоза!" Сколько таких вот парней воспитал он в своей артели! Где они сейчас? Может быть, вот так же сидят в блиндажах и готовятся уйти в тыл врага? Или идут в атаку? И все ли живы-здоровы?..
Пинчук шумно вздохнул.
– Оце ж вы, хлопци, дило кажете,- не выдержал все-таки и он.- Писля вийны нас всих заставят вчитыся. Велыки дила будем делать!
– и снова пригладил, многозначительно хмурясь, свои Тарасовы усы.- А зараз хрица надо бить сильней!..
Сказав это, он принялся пробовать у самого Сенькиного уха свое новое кресало. Искры летели во все стороны, а фитиль не загорался. Пинчук отчаянно дул на него.
– Брось ты эту гадость, Петр Тарасович!
– дружески посоветовал ему Ванин.- То ли дело - зажигалка! Чирк - и готово!
И чтобы подтвердить свои доводы, он вынул из кармана свой последний трофей - "бензинку-пистолет". К величайшему смущению Сеньки, она не загорелась.
– Кресало надежней,- убежденно заговорил Пинчук.- А зажигалка -что? Высох, испарился бензин - и ты ее хоть выброси. В наш рейд лучше с кресалом. Трут, камушек в карман - и все.
Замолчав, Пинчук решил заштопать дырку в гимнастерке. Но тщетно пробовал он просунуть нитку в ушко иголки. Слюнявил ее, заострял кончик грубыми пальцами, а совал все мимо.
– Ты Акима на помощь позови. Он в очках,- смеялся Ванин.
Отчаявшись, Пинчук попросил Сеньку. Тот всегда был готов удружить голове колхоза. Взял из рук Пинчука иголку и нитку, быстро продел ее в ушко. Не удержался, чтобы не сказать:
– А еще хвалишься: старый конь борозды не испортит. В иголочное ушко не попадешь - куда уж тебе...
Пинчуку, как самому рачительному человеку, Шахаев поручил ведать хозяйством группы. И он отменно справлялся с этими обязанностями. Наибольшее предпочтение, с общего согласия, он отдавал табаку. Пинчук утверждал, что без хлеба и воды на войне прожить еще можно, а без табака - никак. И он аккуратно завернул пачки с махоркой в целлофан, уложил их в мешок. По десять пачек на брата. Пять пачек - НЗ.[1]