Грудь четвертого человека
Шрифт:
Чтобы попасть туда от Госпрома, надо было пересечь искусственный овраг, так называемый "спуск Пассионарии", по дну которого проходит трамвайная линия. До оврага мы дошли строем, но, чтобы его
"форсировать", военрук был вынужден строй распустить. Пока наш командир, оскальзываясь на дерне, которым выложены крутые склоны оврага, спускался вниз, а потом опять карабкался наверх, мы, проделав это, естественно, гораздо быстрее, с высоты положения принялись обстреливать его комьями земли. С криками "Отставить!" белняга, наконец, добрался на четвереньках до позиций своего
"противника",
Малахольного Мыльника сменил подтянутый, аккуратный Виктор
Власович Корнилов – бравый офицер, партизанивший в Белоруссии, откуда и сам был родом. Говорил он с отчетливым белорусским акцентом, и мы составили из его характерных словечек такую фразу
(здесь и далее ударения помечаю, по техническим причтинам, не надстрочным значком, а прописными ударными гласными):
– БирОм вирОвку, мотаем вокруг бирОзы и тянем метров на шЕстьдесят!
Военруком и учителем физкультуры Корнилов был у нас недолго: окончив заочный филфак, начал преподавать в других классах русский язык. А потом и вовсе пошел на повышение: стал инструктором обкома партии. К нам военруком пришел Иван Кузьмич Леонов – боевой офицер, не шибко грамотный, но трезвый, по-житейски умный и хозяйственный.
Однако и ему невзначай досталось. В восьмом классе Толя Коршак, плотный, плечистый переросток, гонялся за кем-то на перемене, а потом внутри класса притаился у двери с шапкой или тряпкой в руке, чтобы ею огреть беглеца. Но тут прозвенел звонок, и в класс вошел
(на свой урок военного дела) наш Кузьмич. Ему и досталось по
"кумполу". Удержаться от хохота было невозможно. И мудрый военрук хохотал вместе с нами.
Но он все-таки был исключением. Следующий – и последний – из наших школьных военспецов вновь оказался с приветом. Знакомясь с нами, отрекомендовался:
– Василий Иванович.
На том бы и остановиться. Но, подмигнув, он добавил:
– Как Чапаев!
В результате его фамилию не помнит никто. Всех других перечисляем свободно: Геллер, Мыльник, Корнилов, Леонов. А этого так и зовем:
"Чапай".
Чему они нас все-таки научили, так это основам строя. Особенно – искусству равнения. Ежегодно у нас на просторной площади
Дзержинского проходили общегородские школьные строевые смотры. И женские школы тоже являлись. Ведь и у них были уроки военного дела.
Придумав для этой повести название, решил проверить: а всем ли бывшим советским оно понятно? Спросил у жены:
– Повесть будет называться "Грудь четвертого человека". О чем она?
– Конечно, об армии, о военной службе, – сказала жена уверенно. А вот я задумался: ведь в строю женщин грудь первой же соседки может заслонить всю остальную шеренгу, – как же им, бедным, равняться-то?!
Но это уже, скорее, проблемы израильской военщины, призывающей в армию и девушек. А для меня, представителя жестокого и сердитого пола, "грудь четвертого человека" – прекрасный ориентир: он не уведет ни
Итак:
– Равнение – на середину!!!
Ибо именно там, посредине, как известно, находится Истина.
Глава 1.Прогулки без штанов.
Рекрутчина имеет в Европе (а уж на Руси – в особенности) давнюю и бесславную традицию, ей всегда сопутствовали слезы, горе, унижение.
"Лоб забрею!" – одна из главных угроз мужику в устах российского барина. Рекрутский набор сопровождался неминуемой пьянкой, пропиваньем всей прошлой и будущей жизни. Отцы, провожая сыновей, с отчаяния били шапкой обземь, матери и жены обмирали и голосили, жизнь самого новобранца рушилась – и начиналась совсем другая: новая и, как правило, страшная.
А неисповедимый ужас кантонистского набора?! Малых детишек вырывали из семей – и увозили далеко-далеко, обрекая на десятилетия розог и муштры. Особенно тяжело запечатлелась эта зверская напасть в изустных преданиях еврейских семей. Ребенка двенадцати – десяти лет, а иногда и младше, насильственно отторгали не только от отца и матери, сестер и братьев, но и от кровного жизненного уклада, от языковой стихии родного идиша (традиционного языка европейских евреев), а к тому же и стремились обратить в иную, гойскую, веру, ставили перед необходимостью нарушать священные запреты иудаизма – есть свинину, работать в субботу и т. д. Поистине чудо, что это далеко не всегда удавалось, и, отслужив положенные 20 – 25 лет, зрелые годами мужи возвращались в лоно еврейства.
Эти строки пишет правнук кантониста Авраама Рахлина. Отслужив положенный срок, мой прадед, как и все кантонисты, приобрел высочайше дарованное право: жить вне "черты оседлости". Такая льгота распространялась на все потомство кантониста по "мужеской" линии, так что не только мой дед, но и мой отец, я, мой сын жили бы, скажем, в Харькове (находившемся вне "черты") вполне легитимно, – даже если бы не пришла Советская власть, отменившая самое "черту", как и все ограничения прав инородцев. Прадед, по-видимому, веру сохранил – его сыновья и даже внуки были обрезаны и ходили в синагогу, и лишь на мне прервалась традиция: с тем, чего не смогли добиться рекрутчина и кантонистский набор, легко справились большевистская идеология и авторитет атеизма.
А вот от родного языка идиш прадеда, как видно, отучили. Чем иным объяснить, что в семье моего деда (как и его братьев) идиш был не в ходу? Мой дед бойко писал стихи на живом великорусском языке, но идиша, думаю, не знал, а уж тем более его не знал мой отец, не знаю и я.
Большевики, объявившие себя друзьями и спасителями народов, тем не менее, многое и от царизма, и от рекрутчины сохранили. Не говорю уже об отношении к идишу – его третировали не меньше, чем в царские времена. Ленин иначе как "жаргоном" идиш не называл, хотя и признавал необходимость использования его при издании революционной литературы. Что случилось с этим замечательным, живым, высокоразвитым, полноценным языком в результате хотя и не согласованных, но совместных действий гитлеризма, сталинизма и, как ни странно, сионизма, добившего идиш здесь, на территории нынешнего