Грудь четвертого человека
Шрифт:
Примерно через год после моего прибытия в полк Шутовских съездил в родные сибирские края и… привез оттуда себе жену. Учительницу!!!
Он сиял от гордости. Едва увидев меня, подбежал и радостно сообщил:
– А я теперь тоже женат! И тоже на учительнице! Только не литературы, а – математики!
Жена его оказалась необъятной, бесформенной бабищей неопределенного возраста, с глуповатым выражением лица и голодным блеском темных маленьких глазок, заблудившихся на обширной лоснящейся физиономии. Ей удалось устроиться на работу в местной школе. Все как будто
Тем не менее, должностные свои обязанности капитан выполнял добросовестно. Мне уже довелось рассказать, как помог он мне навести порядок во взводе связи – прекратить издевательства старослужащих сержантов и солдат над молодыми, пресечь на корню зарождавшуюся уже тогда "дедовщину". Еще один связанный с ним эпизод произошел перед самым концом моей службы: вдохновленный происходившим тогда "Большим
Реабилитансом", в ходе которого были освобождены из лагерей и восстановлены в партии и мои родители, я и сам надумал вступить в ее
"ряды". Стал оформлять документы, договорился о рекомендациях, снискал, как будто, и одобрение парторга (то есть – Гриши Шутовских)…
Но потом болезнь привела меня в медсанбат, а провалявшись там около месяца, я был послан в длительную хозяйственную командировку, и пришлось отложить свое намерение.
Незадолго до моей демобилизации жена капитана Шутовских оставила его и уехала в свою родную Новосибирскую область. А его самого перевели (догадываюсь, что он сам об этом попросил) в другую часть и гарнизон.
Примерно в это время я и сдружился с Иваном Оленченко, который, в свою очередь, был близким другом рядового Степана Меленченко, – и неожиданно узнал о дальнейшем развитии личной драмы нашего парторга.
Степан был парень развитой, башковитый и по-мужски соблазнительный. Сблизившись с капитаном на почве общего интереса к технике, он стал бывать у Шутовских в доме – и вскоре сошелся с
Гришиной женой. Похоже, муж и сам не возражал: он тихо уходил из дому, оставляя ее наедине с гостем. Должно быть, понимая свою несостоятельность, надеялся на то, что наличие любовника поможет сохранить хотя бы видимость семьи. Надежда оказалась призрачной.
Степке толстая, малопривлекательная и липучая баба быстро надоела,
Он и не считал нужным скрыть это от нее. Вконец разочарованная женщина покинула чужую глушь – и возвратилась в собственную, привычную.
Степан, между тем, ничуть не считал себя в чем-либо виноватым – в том числе и перед Гришей. Самое пикантное, что и тот не предъявлял товарищу никаких претензий. Их мужская дружба продолжалась вплоть до того момента, как капитан покинул нашу часть – его перевели куда-то в совсем другой гарнизон и соединение. И вот что Ваня Оленченко мне
– Хорошо, что он заболел, и прием в партию сорвался, – убежденно сказал парторг Шутовских Ивану. – Понимаешь, Рахлин – парень хороший, честный. Сейчас, когда его родителей реабилитировали, он, конечно, на седьмом небе и считает себя полностью советским человеком.Но он никогда не простит коммунистической партии и советскому государству судьбу своих родителей. Я бы, например, на его месте не простил.
А ведь правда, неглупо рассуждал наш колобок?!
Великий драматург – жизнь! Она позаботилась о том, чтобы мы с
Иваном, одновременно демобилизовавшись из армии после сдачи экстерном на звание младших лейтенантов запаса, при отъезде еще раз встретились с капитаном… нет, теперь уже с майором Шутовских.
В своем солдатском – правда, новеньком – обмундировании, но при золотых офицерских погонах мы с Ваней сидели в вокзальном ресторане станции Ворошилов Уссурийский в ожидании поезда и, конечно, выпивали. Делали это с тем большим удовольствием, что не боялись теперь никаких патрулей. Солдатам выпивка была воспрещена под страхом ареста и гауптвахты. Но выпивающий за столом ресторана офицер – ничуть не преступник, лишь бы не хулиганил, не дебоширил.
Так что мы боговали, наслаждаясь обретенной независимостью. Заказали бутылочку, распили ее под хорошую закусь и собрались уже было идти на перрон, как вдруг со стороны одного из столиков услышали радостный возглас:
– Кого я вижу! Оленченко! Рахлин!
Да, это был наш Гриша, наш полковой симпатяга! Он провожал в отпуск старшину-сверхсрочника из своей новой части, и они оба тоже уже достаточно клюкнули. А тут вдруг нашелся еще один повод!
– Товарищ майор, да мы спешим – у нас ведь поезд сейчас придет!
– Ни-ни-ни, что вы, я вас так не отпущу: надо обмыть ваши звездочки!
Минут пятнадцать времени у нас еще было, пришлось подсесть к майору и его старшине, тут же на столе появилась новая бутылка, и мы
"добавили": и за свои звездочки, и за его – тоже.
Мы как мы, но майор набрался изрядно. Веселый до предпоследней степени, вошел он с нами в солдатский вагон поезда "Владивосток -
Харьков" (пусть мы и в офицерских погонах, но проезд нам оплатили по солдатской расценке) и, после прощальных пожеланий, вдруг запел своим тенором, сбивающимся на фальцет:
– Проща-а-айте, друзья-а-а, ведь за-втра-а в по-хо-о-о-од!!!
Пассажиры, слушая эти рулады, снисходительно и доброжелательно поглядывали на коротышку майора. От него, даже пьяного, исходили необъяснимые флюиды симпатии и харизмы. Вдруг он прервал свои трели и с неожиданной грустью в голосе сказал:
– Эх, Рахлин, Рахлин, ты едешь к своей учительнице литературы, а я…
Махнув безнадежно рукой, вдруг с новой и пьяной радостью опять запел:
– Первым делом, первым делом самоле-о-о-ты, ну а девушки, а девушки пото-о-ом!!!