Групповые люди
Шрифт:
Второе "будто бы" производное от коллективности — это квазидемократия. Она фикция свободы, потому что каждый лишен возможности выбирать. Люди поставлены в положение монологических отношений. Над каждым властвует диктат одной персоны, в руках которой главное оружие — коллективы и коллективность, подкрепленные тюрьмами и судами. Антидемократизм состоит в том, что подавляющее меньшинство эксплуатирует поголовное большинство, присваивает себе незаслуженные и незаработанные ценности, не дает возможности этому большинству не только проявлять инициативу, но и вообще что-либо говорить от своего имени. На страже такого правопорядка стоят армия, тюрьмы, лагеря, продажные профсоюзы, зажравшаяся партия и еще множество всяких прихвостней, которые за небольшую подачку готовы уничтожить или оклеветать любого человека, выступающего за правду и справедливость.
— Ох, хлопцы, не то вы говорите, — протянул Квакин очень и очень жалостно. — Ну про демократию ладно, но партию и профсоюзы зачем же трогать? Не к добру вас приведут такие рассуждения…
— Цыц! — закричал Лапшин и полез было к Квакину с сетью, но тот замахал руками, причитая: "Не буду, не буду больше…"
— Третье "будто бы", — продолжал Никольский, — это единство, а на самом деле раздор и вражда. Заметьте,
— Авторхановский вариант, — сказал я. — Тут все не совсем так. Дело в том, что мы не учитываем социально-культурный уровень тех людей, которые оказались у власти. Мы не учитываем психологические законы единения людей. Не учитываем роль ценностей, вкусов, традиций, нравственных норм и, наконец, психофизических состояний людей, пришедших к власти. С одной стороны, были люди, я бы сказал, белой кости. Троцкий — сын капиталиста, получивший блистательное воспитание и образование, нервный, капризный, самолюбивый, талантливый, холерический, не терпящий бескультурья. Каменев — литератор, натура поэтическая, рефлексирующая, интеллигент, человек большого мужества, Бухарин — утонченная мечтательность, сентиментальность, рафинированный ум, человек, владеющий несколькими языками, живописец, философ несколько кабинетного склада, личность, способная наслаждаться долгими часами закатом солнца или полетом птиц, любящий животных, как и все живое и прекрасное на этой земле. То же можно сказать и о Зиновьеве, Рыкове, Пятакове, Сокольникове, Рудзутаке, Тухачевском, Уборевиче и многих других. Почему я против авторхановской трактовки технологии власти? Только по одной причине. Авторханов не учитывает действительного значения такого явления, каким была порожденная революцией диктатура групп. И Сталин шел не вслед за основоположниками. Он создал свою практическую модель диктатуры: повсюду, в городах и селах, в аулах и деревнях, — отряды, ячейки, боевые группы. Он постоянно настаивал на том, что раз диктатура — значит, у власти должны быть низы: комиссары, командиры, уполномоченные, председатели, секретари, им неограниченная власть: рубить головы, конфисковывать имущество, выселять, сажать в тюрьмы, пытать, вешать. Первые семь лет аппаратной работы — и вся страна была опоясана групповыми людьми особого назначения. На Четырнадцатом съезде партии Каменеву было бесполезно сопротивляться или выступать против Сталина. Съезд состоял из групп, хорошо проинструктированных Сталиным и его помощниками. Так, донецкой делегацией руководил Моисеенко, который с места выкрикивал против Каменева разные гадости, не давал ему говорить. Моисеенко, бывший студент медицинского института, пьяница и развратник, сделал все, что от него требовалось. Кстати, его делегация от шахтеров Донбасса расположилась между московской и петроградской группами: обученные "шахтеры" орали направо и налево. Естественно, их поддержали другие группы. Потом, когда Моисеенко сыграл свою роль, его тут же убрали, но это уже было потом, когда Сталину потребовались другие, более интеллигентные групповые лидеры. Он, не скрывая, подчеркивал: "Мы используем знания вшивой интеллигенции, но власти им не дадим. Мы, рабочие и крестьяне, завоевали власть и хотим ею распоряжаться в своих интересах". И исходя из этой посылки он создает теневой блок, неконцептуальный блок, блок пешек, способных в любую минуту пробраться к заветной черте, чтобы стать турами, королевами, офицерами и слонами. Он, Сталин, только для себя оставляет место короля. Пешка не может и не должна претендовать на королевское место. А теперь смотрите, кто входит в этот теневой блок, в эту лидирующую группу: Ворошилов, Калинин, Андреев, Шкирятов, Молотов, Каганович, Шверник, Микоян, Жданов, Мануильский и другие… Заметьте, эта группа постоянно выступает на съездах и пленумах, постоянно занимает сталинскую позицию, и эта группа не уничтожается Сталиным. Напротив, она до последних дней стоит у власти, ведет организаторскую работу, в которой как раз и состоит вся суть технологии власти. Кстати, ни один советолог, ни один наш современный исследователь не касался того, какую роль выполнял этот теневой блок во всем государственном устройстве нового мира.
— Никакой роли, — возразил тут же Лапшин. — Какую роль могут выполнять пешки?
— А вот тут ты ошибаешься, — сказал я. — Дело в том, что в системе оборотнических отношений все меняется местами. Теневая пешка на самом деле не есть пешка. Она одновременно и слон, и королева, и офицер. Она и прокурор, и судья, и законодатель, и командарм, и глава капитала. Она обладает почти всеми полномочиями короля: казнить или жаловать. Заметьте, Сталин лично подписывал удостоверения личности своим доверенным людям. У каждого министра, крупного государственного деятеля было удостоверение с его личной подписью. Эта подпись стоила больше чем должность, больше чем награда. Эта подпись означала власть. Почти неконтролируемую власть. Власть в своем регионе, отрасли, ведомстве. Власть плюс доступ во все инстанции. Доступ в личные хоромы вождя, в Кремль, в правительство, в ЦК.
— И сколько удостоверений он подписывал?
— Думается, не больше двухсот. И делал он это с величайшим удовлетворением. Мне довелось однажды рассматривать подпись Сталина на одном из таких удостоверений. Каждая буковка выписана с любовью. Ощущается, что автограф ставился неторопливо. Обстоятельно. Буква "И", затем точка, а затем каждая буква отработанным росчерком. Специалисты по почерку определили бы, что хозяин автографа обладает железным спокойствием, крепостью души и уверенностью в завтрашнем дне. Все эти "добродетели" были тоже оборотническими, поскольку ни у кого не было ни уверенности в завтрашнем дне, ни крепости души, ни железного спокойствия. Но все, подражая ему, именно эти "добродетели" развивали в себе, воспитывали, наращивали силу. Каждый не задумываясь готов был умереть за те ценности, которые складывались в клане макро и микровождей. Мыслить Сталина как инфернальный феномен, как человека преисподней, ада, потустороннего мира — это еще одна мистификация. Да, он не имеет аналога в истории мировой технологии власти, поскольку никогда сверху не задавалась такая структура общества, расчлененная на кланы, группы, подгруппы, банды, союзы, общества, коллективы. Образовался своего рода группоцентризм, породивший группового человека, человека, отрезанного от общечеловеческих ценностей групповым сознанием, групповыми формами защиты своей жизни, групповыми ценностями, которые подменили величайшие ценности человечества. И весь парадокс состоял опять же в оборотничестве, ибо групповые люди лгали, утверждая, что они опираются на всемирно-исторические ценности, на мировую культуру, являются ее наследниками. Парадокс состоит в том, что любая великая ценность немедленно материализовалась, идеальное становилось материальным таким образом: скажем, такая идея, как гуманизм, немедленно превращалась в петлю, с помощью которой удавливались миллионы невинных людей, или, скажем, такая ценность, как мужество, — оно становилось отличным мечом, с помощью которого отсекались головы инакомыслящих, а такие добродетели, как патриотизм, интернационализм, доброта, совесть, красота, обращались в снаряды, пули, бомбы, с помощью которых расстреливались, взрывались, уничтожались все те, кто осмеливался восстать против несправедливости. В 1937 году, если заглянуть в периодическую печать этого года, особенный акцент делался на воспитании гуманизма, коллективизма, дружбы, оптимизма. Особенно был ценен здоровый оптимизм. И Макаренко не случайно выдвигает идею воспитания на мажоре: "Не пищать!" — что бы ни произошло, что бы ни случилось, будь веселым, смейся даже тогда, когда рядом с тобой кто-то не выдержал, покончил с собой, не по пути нам с ним, будь он проклят, этот хлюпик! Наша группа, или наш коллектив, или наше предприятие в фанфарном марше будет идти к начертанным высотам. Эти высоты начертаны Им. И по Его велению миллионы микровождей, миллионы лидеров групп и коллективов, что, впрочем, одно и то же, будут ориентировать своих подопечных на эти высоты, будут несгибаемо вести людей…
— И что ж тут плохого? Что тут плохого в этом, позвольте вас спросить? — это Квакин не выдержал. Перебил. Лапшин на этот раз не сказал ему "цыц", не одернул, напротив, поддержал:
— А что, вопрос поставлен, надо ответить. Авдитур алтера парс.
— Ответ здесь прост. А точнее, и прост и сложен. Первое: к вершинам — по трупам. Двадцать миллионов жертв — трагедия наших народов. И второе: за несколько десятилетий разрушена экономика и нанесен непоправимый моральный ущерб…
— Но социализм-то построен? — снова сказал Квакин.
— Вот он, наш социализм, Квакин. Мы с тобой обманули Зарубу, хотя он отлично знает, что мы его не обманывали. Он знает, потому что он в одной банде с Багамюком, а мы пешки, не теневые, а настоящие, мы мусор, которым можно заткнуть щели или выбросить завтра на свалку. Сегодня вечером Багамюк постарается нам передать пожрать за то, что мы с тобой, Квакин, обманули социализм, предали его. Ты ведь предатель, Квакин! Ты обманываешь партию и народ. Ты здесь совершил преступление и намеревался его скрыть. И сейчас скрываешь. У тебя не хватит сил пойти и сказать: "Я, Квакин, последняя сволочь, иду на поводу у таких гадов, какими являются Багамюк и Заруба, которые заодно…"
— А чего на меня ты все валишь? — обиделся Квакин.
— Валю потому, что ты пытаешься защищать ложь и несправедливость.
— Я думаю, что ты неправ, — перебил меня Лапшин. — Не один Квакин предатель. Я теперь убежден в том, что все мы тоже предатели, потому что каждый из нас и есть групповой человек, групповой отброс, поскольку готов был всегда защищать то, что отвечает духу сталинизма или маколлизма — это одно и то же.
— А вы знаете, — сказал Никольский, — я об этом где-то читал. И совсем недавно. Я не помню автора статьи, это точно был историк, который писал примерно следующее. Сталин как раз и есть тот человек, который приготовил нам нынешнюю роль в мире и ввел нас волей-неволей в такой социальный контекст, где неминуемы катастрофы: экономические, национальные, политические. Именно катастрофы. И вопрос стоит так: либо мы избавимся от сталинизма, либо погибнем от всевозможных новых катастроф. Среди всех названных катастроф, я помню, автор на первом месте называет катастрофы политические, основы которых закладывались много десятилетий назад: сама идея выдвижения бесконечно кровавой, беспощадной борьбы, — вспомним лозунг: "Кто кого!" — война в партии, война среди военных, война в экономике, война под флагом защиты ленинизма, когда якобы в борьбе с троцкизмом уничтожены были все члены ленинского Политбюро, затем кровавая междоусобица в деревне — это новая социальная драма, когда миллионы крестьян были уничтожены, а страна лишилась хлеба, и свертывание нэпа — это тоже катастрофа, итог коллективной слабости, поражение умов, победа "ортодоксов и эпигонов". Сталин был мастер выжимать из драматических событий выгоду: в новом кровопролитии он лишь утверждался. Он шагал напролом, по-черному, в противовес ленинской гибкости, умению взвешивать все шаги сложнейшей стратегии. Ведь нэп был всего лишь первым шагом перестройки, а дальше предполагалось национальное согласие, коллективный фермер, автономия культуры, индустриализация не за счет безжалостной эксплуатации деревни, а за счет развития экономической программы, рассчитанной на десятилетия, на преодоление войны с буржуазией, на экономическое сотрудничество с нею. Кстати, и Троцкий, и Ленин выдвигали идею сотрудничества с развитыми капиталистическими странами. Сталинский железный занавес напрочь уничтожал всякие необходимые контакты с Западом, с Соединенными Штатами.
— Насколько я помню из прошлого, ты нам излагаешь сейчас троцкистско-бухаринский вариант построения социализма: фермер, коллективное и индивидуальное крестьянское хозяйство, врастание капитализма в социализм, концессии, новые вариации нэпа — это же все чистейший троцкизм.
— Бухаринского толка, — сказал я. — Поскольку Бухарин ратовал за прекращение гражданской войны. И я бы все-таки здесь отделил Бухарина от Троцкого, и вот почему. У меня создается такое впечатление, что Сталин многие негативные идеи Троцкого взял на вооружение, например идею эксплуатации деревни, идею беспощадности военного коммунизма и, наконец, главное, в чем попрекал его Ленин, идею создания административно-бюрократического аппарата. Не случайно многие говорят о том, что приди Троцкий к власти — было бы лучше.
— Троцкий никогда бы не мог прийти к власти. Так же как Каменев, Зиновьев, Радек и многие другие, — заметил Никольский.
— Потому что они были евреями?
— Тогда антисемитизма не было, — заметил Лапшин.
— Антисемитизм был и будет, — ответил Никольский. — Я всегда в самой дружеской нееврейской среде ощущал себя евреем и всегда, когда я входил в эту среду, ощущал то, как неловко становится всем оттого, что к ним пришел еврей: они начинают чего-то побаиваться, говорят по-другому, осторожничают и постоянно поглядывают на меня.