Грустная песня про Ванчукова

Зуев Михаил

– Ну что, дорогие товарищи, – начал Поскрёбышев. – Ещё вчера я бы сказал вам «товарищи студенты», а уже сегодня так обратиться к вам не могу. Потому что это будет неправильно. Не студенты вы больше. Теперь вы – дипломники. Впереди у нас с вами всего один семестр, он же последний, и он же самый важный. И, как вы догадываетесь, самый тяжкий, – Поскрёбышев обвёл аудиторию тяжёлым взглядом. Осколочное ранение в спину всякий раз напоминало о себе, когда приходилось долго стоять. – Потому что за один семестр вам нужно всё, чему вас учили и чему вы учились все пять лет, применить на практике, создать и защитить

дипломную работу. Я специально не говорю «написать». Это пусть контора пишет.

По залу пробежал лёгкий смешок. Поскрёбышев сам улыбнулся своим словам и продолжил:

– Нам с вами повезло, да, именно повезло! Вам учиться, а нам преподавать – в одном из лучших вузов советской страны, к тому же находящемся в славном городе, названном именем великого Сталина! Почему – в одном из лучших? Да потому что наш институт, всего три года как отметивший двадцатилетний юбилей, ещё совсем молод и полон сил. Потому что у нас преподают лучшие практики металлургического дела, которые, если можно так образно выразиться, товарищи, одинаково легко примеряют на себя и академическую мантию, и брезентовую робу сталевара! Потому что у каждого студента нашего института есть уникальная возможность практиковаться в своей профессии на самом современном металлургическом комбинате нашей великой страны!

Изольда, вполуха слушая замдекана, исподтишка, короткими простреливающими взглядами изучала сидящего слева мужчину, наполовину скрытого от неё Лялькой Барышевой, смотревшей прямо перед собой – интересно, куда ты впялилась? – подозрительно выпрямившись и втянув живот. Вот же ты сучка, усмехнулась про себя Иза, – и зачем только тебе учёба?! Что, папа институт присватал? Только рядом с тобой посади какие штаны, тут же вся грызня гранита науки заканчивается. Вовсе даже и не начавшись.

Мужчина слева был ещё вполне нестар – наверное, лет тридцати пяти, может, чуть больше, но если и больше – то уж сущую малость. Самой выдающейся деталью его профиля был большой, с горбинкой, но вполне себе изящный, тонкий нос, что он то и дело почёсывал – очевидно, чугунная речь Поскрёбышева наскучила ему не меньше, чем Изольде. Серые глаза. Рыжеватая кудрявая шевелюра, лёгкая проседь на висках. Высокий лоб. Волевой подбородок. Чётко очерченные аристократические скулы, чуть впалые щёки, густо обсыпанные мелкими песчинками рыжеватой щетины. Очень длинные, скорее женские, пальцы с аккуратно подстриженными ногтями. Если б не знать, где мы, Иза подумала бы, что он музыкант – пианист или скрипач.

Изольда с пяти лет занималась скрипкой. Играла сначала хорошо, потом говорили: «талантливо», а затем и вовсе в педколлективе музшколы начали шептаться: «непревзойдённо». Директор написал запрос в гороно, получил «добро». Школа выделила Пеговой в безраздельное пользование итальянский инструмент самого начала девятнадцатого века, конфискованный когда-то местным реввоенсоветом в каком-то имении сбежавших с Антантой царских недобитков. Только все эти экзерсисы ни к чему не привели. Конечно же, после музшколы Изольду Пегову единогласно рекомендовали к поступлению в училище при консерватории – но, увы.

Бед-ность. Всего-то, всего лишь – два слога. Два слога, отнимающих надежды, а с ними и будущее. Да и как едва живую мать бросить? Так вот вместо необыкновенной Москвы с Петром Ильичом в чугунном

кресле на улице Герцена случился с Изольдой обыкновенный металлургический институт, названный в честь «товарища Серго» на улице с вдохновляющим названием «Рудокопровая». А что же скрипка? А скрипка на долгие годы легла в футляре на самое дно в самом дальнем углу ветхого нафталином пропитавшегося шифоньера. Её Пеговой за заслуги, словно награду, оставили.

Костюм мужчины, которого похотливая стерва Лялька, дай ей волю, тут же разобрала бы по винтикам, был почти новым, двубортным, в широкую полоску, «утёсовского» фасона. Но – отглажен плохо. Но – сидел кривовато. Ворот сорочки над галстуком мелко морщил. Галстук завязан некрасивым узлом – как курица лапой. Сам обладатель костюма и галстука производил впечатление человека умного, однако отчего-то сильно уставшего и неухоженного. Какого-то остывшего, не отогретого. Однако чистого, уютного и в чём-то даже – Изольда изумилась ходу своих мыслей – красивого.

– Времени на раскачку у нас нет, – тем временем привычно продолжал сотрясать воздух Поскрёбышев. – Сейчас я познакомлю вас с вашими руководителями дипломов. Поприветствуем, поприветствуем, товарищи!

Пятеро неизвестных поднялись со своих мест под жидкие аплодисменты начинающих дипломников и вышли к кафедре, встав полукруглой вольготной шеренгой. Все при пиджаках, при галстуках. И лишь один – Лялькин случайный сосед – поднявшись со скамьи, заученным, автоматически выверенным движением застегнул одну пуговицу пиджака. «Хорошие манеры, – подумала Изольда. – Интересно, откуда?»

Первый из пятерых, нёсший себя с глуповатым индюшачьим видом, оказался начальником цеха. Двое других – «Пат и Паташон», язвительно окрестила их Иза – инженерами из заводского КБ. Кто был ещё один – она не расслышала. Этот маленький пожилой плешивый человечек с натянутой поверх толстого одутловатого лица угреватой серой кожей не внушал ей никакого доверия. Незнакомец же в прихваченном на верхнюю пуговицу пиджаке был представлен Поскрёбышевым как сменный мастер прокатного цеха со странной, никогда раньше Изольдой не встреченной фамилией – Ванчуков.

Пока длилось представление надсмотрщиков над дипломниками, Сергей Фёдорович Ванчуков – теперь он наконец-то, к вящей радости Изольды, обрёл имя – коротко взглянул в переданный ему Поскрёбышевым листок, неловко левым рукавом прижал листок к корпусу, правой полез во внутренний карман пиджака, достал очёчный футляр, положил на стол, одной рукой открыл, водрузил на нос очки и снова уткнулся в листок. Тяжёлые очки уменьшили глаза Сергея Фёдоровича почти вдвое. «Плохо видит. Близорук. Вдобавок неуклюж», – отметила Изольда.

Руководители, подглядывая в розданные листки, стали выкликать волею судеб данных им в ощущениях подопечных. Дипломники поднимались со своих мест, выходили на пятачок перед кафедрой. Как только группа формировалась, руководитель взмахом руки подзывал их к себе, и все вместе выходили из аудитории в широченный коридор: проводить так называемое индивидуальное установочное собрание. Ванчуков оказался последним, поэтому ни Ляльке, ни Изольде, ни ещё троим студентам, двое из которых были оболтусами, а один – отмороженным комсомольским деятелем, никуда идти не пришлось.