Грустные клоуны
Шрифт:
— Лежать, Гручо, лежать, — скомандовал Вилли. — Хорошая собачка. Гручо.
— Об этой истории я написал в «Юманите», подписавшись своим именем. Таким образом, если коммунисты возьмут верх, они увидят, что я не коммунист: мне не грозит быть повешенным.
— Согласись, что расстаться с верой — очень тяжело, верно, паршивец? — спросил Вилли.
Они напялили фраки — Гарантье одолжил свой Ла Марну — и, сверкая белоснежными манишками, спустились по парадной лестнице отеля «Негреско» на первый этаж, поддерживая друг друга, как два пингвина, которые ошиблись широтой. Перед центральным входом их ожидал экипаж, сверху донизу украшенный красными гвоздиками, и, прежде чем Вилли открыл рот, чтобы выразить свой протест или потребовать объяснений, Бебдерн втолкнул его внутрь и устроился рядом. Над экипажем красовался алый транспарант с выполненной золотом надписью «Голливуд победит». Вилли тупо уставился на транспарант, потом на Бебдерна.
— Что это значит?
— В три часа на бульваре состоится цветочное сражение. Я обещал комитету по проведению праздничных торжеств, что вы примете в нем участие. Кстати, — только тс-с-с, — за это я получил пятьдесят тысяч франков!
Вилли попытался
— Остановите! — заорал он водителю. — Я категорически отказываюсь! Я отказываюсь во имя священного права людей распоряжаться самими собой! Водитель, стойте, я выхожу!
— Сидите спокойно, — приказал Бебдерн. — Иначе я продам вашу бессмертную душу прессе. Я не только расскажу, что от вас ушла жена, но еще и то, что вы любите ее до такой степени, что почти счастливы за нее. Успокойтесь, это не займет больше часа. И потом, раз уж вы пахнете хорошо, и вокруг вас пахнет хорошо, то нечего так орать.
Обезоруженный, Вилли с мрачным видом остался сидеть среди гвоздик.
Погода стояла отменная, и Английский бульвар был заполнен праздничной толпой, наблюдавшей за прохождением разукрашенных экипажей. Дикторы объявляли о присутствии Вилли Боше, и из громкоговорителей неслась музыкальная тема, которая повсюду сопровождала его. Вилли ехал, утопая в цветах, в позе римского императора, окруженного варварами, и время от времени бросал на Бебдерна оскорбленный взгляд. Бебдерн раздавал приветствия направо и налево, отвечая на аплодисменты, адресованные Вилли. Перед главной трибуной он велел водителю остановить экипаж и долго пожимал руку председателю комитета по проведению праздничных торжеств, который пытался говорить с ним по-американски. Бебдерн, тоже пытаясь говорить по-американски, крикнул: «Да здравствует свободный мир!», и они продолжили пожимать друг другу руки, что-то бормоча по-американски, под вспышки блицев фоторепортеров. Вилли, совершенно озверевший и похожий на быка Фердинанда, [7] жевал букетик фиалок, а Бебдерн незаметными для постороннего глаза пинками пытался заставить его встать. В конце концов, он своего добился, заехав Вилли точно по лодыжке. Тот взвыл, вскочил на ноги и швырнул букет фиалок в физиономию председателя комитета по проведению праздничных торжеств. Вся трибуна взорвалась аплодисментами, председатель покачнулся и ткнул веткой мимозы в глаз Вилли, отчего тот взревел диким голосом, принялся срывать с экипажа цветы и вместе с проволочными стеблями бросать их в лица стоявших на трибуне представителей городских властей. Вилли сделал попытку спрыгнуть с экипажа и взобраться на трибуну, но Бебдерн удержал его, схватив за ноги. Публика аплодировала и топала ногами от восторга. Вилли продолжал буйствовать под транспарантом «Голливуд победит», но председателю комиссии по проведению праздничных торжеств все же удалось поймать его руку и как следует тряхнуть в знак приветствия. Вилли безуспешно пытался вырвать руку и, пока рукопожатие продолжалось, орал председателю, что лучше бы тот истратил деньги на улучшение условий жизни трудящихся, а председатель комиссии по проведению праздничных торжеств отвечал ему, что Ницца будет вспоминать Вилли с волнением и признательностью, на что Вилли сказал ему: «You son of a bilch» [8] ,а председатель категорически ответил: «И я тоже». Экипаж тронулся, и Вилли снова рухнул в гвоздики, тогда как Ла Марн, продолжавший стоя приветствовать толпу, вдруг с ужасом понял; что воображал себя въезжающим на украшенном цветами экипаже в мир, совершенно свободный от войн, ненависти, восторженных иллюзий и парочки СССР — США, мир, полностью освобожденный от невозможного им, Ла Марном, и только им одним, и что он, Ла Марн, был Спасителем, Благодетелем и Миротворцем. Он покраснел от стыда, смирно сел и, прижавшись к Вилли, чмокнул его в нос.
7
Бык Фердинанд — персонаж популярных мультипликационных фильмов американской компании «Метро-Голдвин-Мейер», отличавшийся драчливым, вздорным характером.
8
Сукин сын (англ.).
— Под цветами стоит ведерко с бутылкой шампанского, — сказал он. — Но я зря пил, ничего не поделаешь: хмель не проходит. Протрезветь никак не удается, остается лирическая иллюзия. Непобедимая, неискоренимая, с идиллическим блеянием.
Вилли уже стоял на четвереньках и откупоривал бутылку. Глотая шампанское, он пытался придумать что-нибудь по-настоящему отвратительное, чтобы показать себя в глазах народных масс типичным продуктом американского капиталистического зла в его голливудском воплощении и тем самым наглядно проиллюстрировать нравственную деградацию Запада и крушение его ценностей, дискредитировать, наконец, всю систему, чтобы поддержать свою репутацию человека с левыми взглядами и объяснить таким образом финансовый бойкот, с которым он сталкивается, пытаясь создать гениальное произведение кинематографа. Например, можно было бы публично съесть дерьмо: ПОСМОТРИТЕ, ВО ЧТО ПРЕВРАЩАЕТ АМЕРИКА СВОИХ ВЕЛИКИХ ЛЮДЕЙ. ПОСМОТРИТЕ, ДО КАКОГО СОСТОЯНИЯ НИЗВОДИТ ТВОРЦОВ ВЛАСТЬ ДЕНЕГ, или же, совсем просто: ВИЛЛИ БОШЕ — ЖЕРТВА «УПАДКА ЗАПАДА», с фотографией в одной из газет. Но таким образом удастся доказать лишь то, что пресса является свободной. Иногда у него возникало впечатление, будто он поставил перед собой невыполнимую задачу: возненавидеть себя до такой степени, чтобы вина за это легла на Запад в целом. Самым приятным утешением для оправдания своей пустоты, невроза и личного поражения — всего того, что ненавидишь и презираешь в самом себе — было взвалить вину на общество, чтобы уйти от ответственности. Таким образом, в результате ловкой замены невыносимого психологического «я» социологическим «они» виновным, причем единственным, становилось последнее. Психологическое понятие превращалось в канализационную систему социологического. «Посмотрите, что вы
— Бебдерн. — Да?
— Я больше не хочу быть проводником их пропагандистских идей.
— Держитесь, великий Вилли. Не забывайте, что впереди у вас еще конкурс красоты.
Впереди них ехала украшенная цветами машина полка альпийских стрелков, игравших военные марши, позади — машина местного отделения коммунистической партии, над которой красовался огромный голубь, сделанный из белых гвоздик. И между ними в персональном экипаже с транспарантом «Голливуд победит!», не лишенном определенной доли пророческой истины, тащился Вилли с недовольно оттопыренной нижней губой. Время от времени в лицо ему попадал брошенный из толпы букет цветов, но Вилли на это никак не реагировал и лишь бормотал себе пол нос какие-то ругательства. Запах цветов в конце концов разбудил его аллергию и спровоцировал сильнейший приступ чиханья. Сотрясаемый спазмами, безостановочно чихая, он сидел в экипаже, похожий на отрекшегося от престола римского императора, едущего в своей колеснице к месту предстоящего покушения. В это время Ла Марн размышлял, не взвалил ли он на себя невыполнимую задачу: не дать войне в Корее перерасти в мировой конфликт, могучим усилием воли развести в стороны два враждебных и могущественных блока, не дать им сойтись в смертельной схватке. По радио сообщили, что генерал Маккартур требовал разрешения на применение ядерного оружия, что американский конгресс собрался на чрезвычайное заседание и что в результате новых наступлений китайские войска грозили сбросить в море силы Объединенных Наций. Мир скатывался в бездну одержимости и безумия. И тем единственным, что могло разжать тиски и спасти от страха, оставалось шутовство. Бурлеск превращался в средство гигиены разума, в танец, которому был нипочем даже самый тяжелый груз. В моменты «душевного блеяния», как называл их Ла Марн, он пускался в шутовство с пылом крутящегося дервиша. Он прыгнул на колени к Вилли и нежно прижался к нему.
— Защитите меня, великий Вилли! Защитите меня! Я отказываюсь спасать мир!
Вилли столкнул его в гвоздики и несколько раз подряд мрачно чихнул.
— Мы похожи на героев древнегреческой трагедии, которые пытаются избежать уготованной им участи, — скулил, валяясь в цветах, благородный граф Бебдерн. — Мне надоело имитировать великий страх Запада! Я отказываюсь играть свою роль в трагедии!
— Скажите это Софоклу и Сталину, — проворчал Вилли. — Вы меня утомляете.
Он продолжал чихать. Спустя какое-то время Бебдерн из сочувствия тоже начал чихать: в этом он видел проявление братских чувств — собственно, братство, быть может, в этом и заключалось: чихать вместе.
Вилли сердился. Небо было особенно голубым и сияющим — своеобразное выражение полного идиотизма, море являло собой то зрелое совершенство, которое всегда вызывало у Вилли чувства вожделения и ущемленности в своих правах, как и все прекрасное, которое он не мог ни съесть, ни положить в карман. Количество восхитительных вещей, которыми не мог обладать человек, определяло его тягу к разрушению. Диалог гор с горизонтом и лесов с небесами, реки на рассвете и французские деревеньки на закате — все это пробуждало в нем сильнейшее чувство неудовлетворенности, желание, которое ничто не могло утолить. Он воспринимал это как знак того, что ему не хватает таланта: следовало бы быть Сезанном, чтобы получить полное удовлетворение. Этому вызову можно было противопоставить одно из двух: либо с головой уйти в искусство, либо ступить на путь разрушения. Красота мира была достоянием, которое постоянно ускользало от него. Вилли расценивал все это как личное оскорбление, а вызывающее сочетание синевы и света лишь обостряло его раздражение. Он спазматически чихал и чесал ладони рук, с ненавистью поглядывая в небо. Острой палкой погонщика абсолют терзал человека, направляя его к божеству, но от раздражающих уколов тот лишь чесался и шел в музеи и библиотеки. В конце концов Вилли почувствовал такое непреодолимое желание и неудовлетворенность, что ему немедленно понадобилась Энн, ее успокаивающая и достаточная во всех отношениях красота, единственное приемлемое достояние в мире — небо, которое можно было держать в руках.
Он подался вперед и похлопал водителя по плечу.
— Get out!Выходите!
Вилли вытолкал шофера из машины, сам сел за руль, и машина тронулась.
— Что вы делаете? — закричал Бебдерн.
— Я хочу ее видеть.
— Вы сошли с ума! Это сорок минут езды! И вы хотите отправиться туда на машине в праздничном убранстве?
— А мне плевать. На мой взгляд, это никого не удивит.
— Но ваш конкурс красоты! Вы обещали на нем присутствовать.
— А где мы сейчас, по-вашему? — пробурчал Вилли.
Они покинули благоухающую цветами колонну и покатили в сторону Большого Карниза. Бебдерн орал: Вилли гнал машину со скоростью сто километров в час с чувством полнейшего презрения к поворотам, и Бебдерну показалось, что цветы, которые их уже и так покрывали, начинают посматривать на них с нескрываемой иронией. Бебдерн стал шарить вокруг себя в поисках бутылки шампанского, но Вилли уже успел ее опорожнить. Через какое-то время Бебдерн вдруг осознал, что, как ни странно, сильный страх пошел ему на пользу: он заставил его проще смотреть на мир и пробудил повышенный интерес к жизни.
— Вперед, гоните, Вилли! Скорее!
В Эзе красота мыса Ферра, раскинувшегося на безмятежной водной глади шестьюстами метрами ниже, предстала перед ними с такой величественностью и безразличием к ним, что Вилли и Бебдерн переглянулись, а когда увидели Рокбрюн с его разноцветными домами, пальмами и мимозами, Вилли расхохотался: настолько этот пейзаж показался ему идеальным для свидания, местом, где можно было как следует поразвлечься с женой приятеля. Он напрасно тревожился: этот альковный декор не был предназначен для глубокого и серьезного чувства. Это был траходром, и ничего больше. Вилли почувствовал облегчение и с такой силой хлопнул Бебдерна по плечу, что из машины выпали несколько гвоздик.