Грустные клоуны
Шрифт:
Выросшая вместе с апельсиновыми деревьями и мимозами, она казалась гораздо ближе к Средиземноморью, чем небо. Она так долго простояла среди виноградников, что сама стала ярким земным фруктом, и Энн невольно подумала о миссионерах, которые проводят жизнь среди китайцев и в конце концов обретают такие же раскосые глаза. Рэнье обнял Энн за талию, и они, не чувствуя неловкости, ступили под гулкие своды. Эта церковь все понимала, и любовь не могла быть ей чуждой. Они шагали по каменным плитам среди позолоченных ангелов, святых, свеч и тонких колонн из фальшивого мрамора, но все это не вызывало чувства безвкусицы благодаря царившей под сводами атмосфере счастья. Они подошли к алтарю и замерли. Рэнье ощущал на своих губах волосы Энн, ее шею и веки, и в таком поведении перед алтарем не было ничего предосудительного. Из ризницы бесшумно вышла седая старуха в черном платье, но ее морщинистое лицо светилось таким весельем, которое, безусловно, никогда не посещает ханжей. Под мышкой она несла бельевую корзину со свежесрезанными ветками мимозы. Старуха лукаво посмотрела на пару и, будучи знакомой с Рэнье и зная, что он безбожник, заулыбалась и с нескрываемым удовольствием нарушила ту благоговейность, на которую они не имели права.
— Что, месье Рэнье, гуляем? — намеренно громко крикнула она, тем самым давая понять, что больше не считает себя находящейся в церкви.
Кроме того, она хотела ободрить их, вывести из замешательства и показать этим двоим, что недостаточно войти в церковь, чтобы быть в ней. И пока она по-хозяйски расхаживала перед алтарем, расставляя цветы у ног Спасителя с непринужденностью старой служанки, ставшей почти членом семьи, она шутила с влюбленными, потом достала из корзины несколько веточек мимозы и протянула их Рэнье.
— Для вашей дамы.
— Спасибо, мадам Эмбер.
— Они прекрасны, — сказала Энн. — Но вы уверены, что.
Старуха искоса посматривала на нее, не скрывая своего удовлетворения ее смущением и замешательством и с удовольствием принимая эту дань застенчивости.
— Берите, берите, у вас дома они тоже будут хорошо смотреться.
— Как поживает месье кюре?
— Не решаюсь сказать. Он носится по округе на мотоцикле, а когда повсюду так много машин, я предпочитаю не говорить, поживает он хорошо или плохо. К тому же, он не умеет ездить медленно.
Старуха снова повернулась к ним и засмеялась.
— Вам следовало бы выйти в сад, — крикнула она. — Там вам будет лучше. Оттуда открывается красивый вид, и там растут апельсиновые деревья.
Это было Сказано без тени иронии, просто нужно было, чтобы каждая вещь знала свое место.
— Можно?
— Конечно. Кстати, сад — это собственность коммуны.
Они прошли через ризницу и попали на террасу. Сад был совсем крошечным, он примыкал к стене церкви и казался ее цветущей ветвью. Эта горстка земли бросала вызов горизонту и смеялась над ним. Сюда доносился перестук копыт мулов, отсюда виднелись море и горизонт, раскинувший свои длинные руки, и гора, которая закрывала почти все небо, оставляя лишь маленький голубой клочок, напоминавший кончик уха. Воздух был пропитан свежестью моря и ароматом мимоз, но с тех пор, как Рэнье обосновался в деревне, он настолько привык к нему, что уже не ощущал его вкуса. Но сейчас он чувствовал его в полной мере: присутствие Энн, ее рука в его руке срывали с мира покров обыденности. Снова все было впервые: все то, к чему привык его взгляд, все то, что уже давно не вызывало никаких эмоций. Любовь к женщине превратила старую семейную жизнь, которую вели его глаза с землей, в новую и молодую связь. Неожиданно ему вновь открылось значение многих поблекших и наполовину стертых привычкой знаков: знака птиц и знака цветов, знака дерева и знака фруктов. Вероятно, обыденность — не что иное, как отсутствие любви. Лопата, кирка и тачка, оставленные под пальмой, словно бы ощущали присутствие Энн и подавали им знаки дружбы, и если даже в этот момент он чувствовал, как в нем растет желание бороться против любых проявлений тоталитаризма, отводящего человеку роль ничего не значащего винтика, то это происходило так, как если бы ему нашептывали слова любви. Праведные небеса, южные небеса, славные небеса Франции, пора покончить с пристрастием к вечным истинам и к окончательным победам, пора научиться воспринимать то, что длится краткое мгновение, и больше не отправляться в погоню за абсолютом во имя зыбких идеалов. Пора освободиться от других, пора перестать превращать свою радость в угрызение совести, а счастье — в чувство виновности. Цивилизация, достойная человека, всегда будет чувствовать свою вину по отношению к нему, и узнать ее можно именно по этому признаку. Праведные небеса, добрые небеса, милые небеса Франции, небеса Монтеня и белого хлеба, разве больше нельзя быть счастливым в своем краю и не вдыхать заразу, которую несет с собой ветер чужбины и примешивает к радости, которой мы дышим? Но разве можно перестать защищать свое право жить не по чужой указке и свободно изъявлять свою волю, как эти французские деревни, которые постепенно возникают там, где это приятно глазу?
Появился садовник в высокой провинциальной соломенной шляпе. Он поднял тачку и укатил ее, даже не взглянув на целующуюся пару, словно она была неотъемлемой частью давно знакомого ему пейзажа.
— Пойдем домой. Здесь слишком много народа…
Они прошли через церковь, которая при спрятавшемся солнце выглядела еще более одинокой.
Две монахини в больших белых головных уборах стояли, преклонив колена, перед алтарем и сосредоточенно перебирали четки, не замечая ничего вокруг. На сей раз влюбленным и вправду показалось, что они не существуют, и что на земле есть только одна любовь, но не их.
Тишина провела их до порога церкви и осталась с ними.
Рэнье шел быстрым шагом, чтобы поскорее оказаться в месте, которое можно заполнить вдвоем, в уголке, соизмеримом с масштабом человека, без потустороннего мира, без раскинутых рук горизонта, в месте, которого вполне достаточно для двоих. Они поднялись по ступенькам и закрыли за собой дверь на ключ, хотя нет такого потустороннего мира, который мог бы остаться за порогом запертой двери. Рэнье подошел к открытому окну: горизонт был на месте и, конечно, все так же раскидывал руки, готовый заключить вас в свои объятия. Он закрыл ставни и задернул шторы. Энн пошла на кухню за корзиной с провизией и, на мгновение остановившись у окна, посмотрела на гору, напоминавшую буйвола, опустившего голову к морю, чтобы утолить жажду, и на последних ласточек, носившихся над вершинами сосен, силуэты которых ощетинились иголками, словно спины диких зверей вздыбленной шерстью. Она родит от него сына и, быть может, когда ему исполнится двадцать лет, возможное и невозможное закончат свои смертельные схватки, и тогда она сможет его сохранить, как не смогла сохранить отца. Он был человеком, который превращал все, что любил, в повод бросить его, который жил не во имя того, что любил, а ради того, что ненавидел. Она рассмеялась. Это довольно смешно, когда твоим соперником является человечество. Она вернулась в комнату и стала наблюдать за Рэнье: улыбающийся, узкобедрый, он расхаживал в сандалиях по красным плиткам пола, накрывал на стол и орал в руки еще горячий хлеб, чтобы насладиться его воздушностью и услышать хруст румяной корочки.
— Ну вот. Все готово.
Он налил вина, и они сели за стол. «Дверь заперта, стены толстые, я никуда не еду, я остаюсь здесь. Она родит мне сына, и я научу его любить этот край, чтобы он отсюда не уезжал, и куплю ему виноградник, чтобы он знал: здесь есть то, что принадлежит ему».
XX
В одиннадцать часов утра приехал Росс, представитель студии во Франции. Он застал Вилли валявшимся в постели в ярко-красной пижаме, которая еще больше подчеркивала его одутловатое мрачное лицо. Вилли хрустел апельсиновым печеньем и запивал его шампанским.
— Что случилось?
— А что, по-вашему, должно случиться? Выпейте-ка шампанского.
— Вилли, происходит что-то неладное. Эта задержка ежедневно обходится студии в двадцать тысяч долларов. Никто не требует от вас правды. Всем известно, что ее от вас не дождешься. Но попытайтесь приблизиться к ней настолько, насколько это возможно, не заболев при этом от такого подвига.
Вилли слабо пошевелился в постели. После сна он всегда чувствовал себя безоружным. Это был момент, когда ему не хватало вдохновения, и от него можно было ждать уж если не искренности, то, по меньшей мере, недостаточной убедительности во вранье. Как и Фрэнк Синатра, он никогда не соглашался начинать съемки до полудня. Он знал, что не владел своим лицом, своей знаменитой улыбкой и голосом; и, весь обрюзглый, лежал в постели во власти безжалостной реальности, словно огромный комплекс неполноценности, видимый невооруженным взглядом.
— Ну хорошо, Макси. Но я советую вам держать секрет при себе еще хотя бы несколько дней. Я пытаюсь решить проблему.
— Итак?
— Энн отказывается возвращаться.
— Почему?
— Она ревнует меня. Я переспал с крошкой Мур, и она узнала об этом.
Росс внимательно смотрел на него. Он даже надел очки. Он был рыжим, как апельсиновое печенье, которое жрал Вилли.
— Я не верю ни одному вашему слову, — сказал Росс. — Вы изменяете ей не первый раз, и она никогда не устраивала скандалов. Это мы сделали из вас идеальную пару. Реклама обошлась нам в целое состояние.
— Это еще не все, — произнес Вилли.
Он боялся перегнуть палку. Россу было шестьдесят лет, и он знал их всех, от Орсона Уэллса до Эррол Флинн, от Эрика фон Строхайма до Микки Руни.
— Конечно, есть и другая причина. Ей надоело видеть, как руководство студии обращается со мной. Я не смог снять ни один из моих фильмов с Энн в главной роли. Она вышла за меня не ради моих красивых глаз, и вы это знаете. Ее внимание ко мне было привлечено тем, что написала о моих двух первых фильмах пресса всего мира: это гениально. Дайте ей гарантию, что вы позволите мне снимать «Американскую ночь» с Энн в роли Сабины, и через два дня она будет в Голливуде.