Груз 200
Шрифт:
Глеб усмехнулся, прогнал мысли о еде и смежил веки, поскольку смотреть все равно было не на что, кроме густого переплетения голых веток, сквозь которое проглядывало на удивление ясное небо. Через минуту он уже спал, набираясь сил перед ночной вылазкой.
Глава 6
В хозяйстве старшего прапорщика Славина не спешили ложиться спать, хотя на дворе давно стемнело, а чудом уцелевшие ходики на стене в кухне показывали начало двенадцатого ночи. В штукатурке чуть правее мирно тикавших ходиков зиял оставленный влетевшим в окно снарядным осколком рваный шрам, но часы продолжали как ни в чем не бывало отсчитывать часы и минуты. Одна гирька куда-то запропастилась,
Сейчас эта замысловатая конструкция висела высоко, почти упираясь в нижний край корпуса ходиков. Заметив это, белобрысый медлительный Лыков лениво встал со своего места и, тяжело ступая, подошел к стене, на которой висели часы. Он осторожно подтянул гирьку, предусмотрительно взявшись за цепочку, чтобы, упаси бог, ненароком не выдернуть из гранаты чеку.
– Дровишек подкинь, Сашок, – сказал ему Гуняев, который в это время сноровисто вскрывал банку с тушенкой при помощи штык-ножа.
Лыков тяжело опустился на корточки перед печкой, в которой ровно гудело пламя, и нехотя перебрал прислоненные к ее горячему боку выломанные из забора доски, выбирая те, которые уже успели более или менее просохнуть. Для растопки они пользовались мебелью, но, когда огонь разгорался, в печку можно было совать что попало, потому что хозяйственный Гуня в первый же день прочистил дымоход, и теперь печка тянула как зверь.
Вооружившись длинной треугольной щепкой, Лыков со скрипом открыл раскаленную дверцу топки, поворошил дрова самодельной кочергой и бросил в огонь пару сломанных расщепленных досок. Ровный гул пламени стал прерывистым, сырые доски зашипели, распространяя вонь. Лыков протолкнул их подальше с помощью кочерги и со стуком захлопнул дверцу.
Гуняев протянул ему вскрытую банку тушенки, и он пристроил ее на плиту рядом со второй банкой, которая уже успела разогреться и теперь источала восхитительный мясной дух, от которого, впрочем, все они уже понемногу начали воротить носы: все на свете рано или поздно надоедает, и тушенка здесь не исключение. Правда, есть вещи, которые надоедают медленнее, чем все остальное, и одна из таких вещей стояла сейчас посреди стола рядом с наполненным водой солдатским котелком. Это была трехлитровая алюминиевая емкость с очищенным медицинским спиртом, и, снимая с плиты разогретую банку тушенки, Лыков сглотнул набежавшую слюну.. Он был доволен тем, как ему удалось пристроиться здесь, в Чечне. Конечно, это было далеко не самое приятное и безопасное место, но, по крайней мере, ему не нужно было каждый божий день лезть под пули и бегать по горам, обвешавшись тяжеленной амуницией. Возиться со жмуриками, которые порой уже успевали основательно разложиться, прежде чем их находили, было неприятно, но в остальном все складывалось наилучшим образом. Хозяйство Славина стояло особняком и представляло собой отдельный уютный мирок наподобие тех теплых местечек, которыми всегда изобиловала армия: каптерок, складов, подсобных хозяйств и хлеборезок.
Где-то совсем недалеко коротко простучал автомат, к нему присоединился еще один, и почти сразу же в ответ отрывисто и гулко залаял крупнокалиберный пулемет. “Духи” начали ночной концерт, давно ставший привычным, как стрекотание сверчка за печкой или приглушенное бормотание радиоточки. На секунду Лыков представил себя сидящим в ненадежном укрытии блокпоста и палящим в темноту из ручного пулемета. По голове у него пробежала волна озноба, заставив шевельнуться коротко остриженные светлые волосы. Боже сохрани… Так ведь и пулю схлопотать можно! Ильич, конечно, мужик раздражительный, и рука у него, надо сказать, тяжелая, но за ним как за каменной стеной. И подзаработать дает, не скупится.
Лыков брякнул на стол горячую банку и облизал жирные пальцы. Гуняев закончил кромсать штык-ножом хлеб, ладонью смел со стола крошки и одним резким движением отправил их в рот. Стол был хороший, с полированной дубовой крышкой, но ему уже основательно досталось: блестящая светлая поверхность была вдоль и поперек исцарапана, на ней чернели прожженные круги, оставленные донышками горячих котелков и консервных банок, и следы от затушенных сигарет. Гуня, которому нравилось корчить из себя крутого вояку, с громким стуком воткнул тяжелый штык-нож в многострадальную крышку стола и откинулся назад, привалившись спиной к оклеенной выгоревшими обоями стене. Он закурил и хотел было что-то сказать, но тут заменявший дверь кусок брезентового автомобильного тента с шорохом откинулся в сторону и в кухню протиснулась туша старшего прапорщика Славина.
– Смир-р-рна-а! – дурачась, выкрикнул Гуняев и действительно вскочил, щелкнув каблуками и выпучив глаза. Губы он при этом сложил куриной гузкой, из самой середины которой торчала дымящаяся сигарета.
– Клоун, – проворчал Славин, расстегивая портупею и стаскивая с себя бушлат. – Ну как есть клоун. В агитбригаду тебя, что ли, отдать. – Погода, сука, портится, – сообщил он, вешая бушлат на гвоздь в стене и подходя к печке, чтобы погреть руки. – Опять тучи и холод собачий. Снова, наверное, дождь пойдет, а то и снег, чего доброго.
– Вот дерьмо-то, – усаживаясь на место и небрежно стряхивая пепел с сигареты себе под ноги, сказал Гуняев. – Ильич, как там насчет бани – не слыхать?
– В пятницу, – ответил Славин, вынимая из кармана мятый носовой платок и вытирая им свой знаменитый нос.
– Ни хрена себе, – недовольно проворчал Гуняев. – В пятницу…
– А сегодня, мать его, понедельник!
– А кто тебе виноват, что ты прошлый банный день бухой провалялся? Воин-освободитель, едрена вошь… Ладно, поговорю с Остапчуком, может, организуем. При нашей работе гигиена – первое дело.
– Второе, – вмешался в разговор немногословный Лыков, снимая с плиты вторую консервную банку и вслед за Славиным подсаживаясь к столу.
– Чего? – не понял Славин.
– Гигиена – дело второе, – пояснил Лыков, поспешно брякая банку на стол и дуя на обожженные пальцы. – Первое дело – дезинфекция. Ты, Ильич, очень хорошо это все нам растолковал. Про бациллы всякие.
– Сам ты бацилла, – проворчал Славин, придвигая к себе емкость со спиртом. – Сейчас мы тебя того.., продезинфицируем.
– Так я ж не против! – обрадовался Лыков и потянулся за кружкой.
– Еще бы ты был против, – ухмыльнулся Гуняев, тоже вооружаясь алюминиевой кружкой и не сводя глаз с фляги.
Спирт, аппетитно булькая, полился в кружки прозрачной струей. Славин поставил емкость на стол, по-хозяйски завинтил крышку и поднял кружку.
– Ну, мужики, – сказал он, – давайте дернем по маленькой за все хорошее. Вечер у нас сегодня свободный, день прошел…
– День прошел, и хрен с ним, – вставил Гуняев старое солдатское присловье, застрявшее у него в голове еще с тех пор, как он тянул срочную.
– Вот именно, – сказал Славин, недовольно покосившись на своего подчиненного: он не любил, когда его перебивали. – День прошел нормально. Завтра будет работа.
– Опять? – скривился Лыков. – Ох и не люблю я это дело… Все время кажется, что вот-вот застукают. Чего хоть в них, в этих гробах, а, Ильич?
– Не твое собачье дело, – не утруждая себя дипломатией, отрезал Славин. – Не любит он… А бабки ты любишь?
– Бабки люблю, – покладисто согласился Лыков. – Да я ж ничего… Мне-то что? Я только говорю, что стремно. А что, если и вправду застукают?